Привратник спал в своей будочке. Гиги поднял толстый крюк, бесшумно отворил ворота и вместе со Стариком быстро направился туда, куда его вело… что? Простите меня за попытку объяснить то, чего я сам до конца не понимаю.
Гиги Квес, житель планеты Утренний лес, которой еще нет на астрономических картах, пришелец из Будущего, землянин по происхождению и Фантазер по профессии, спешил на работу.
А следом за ним, шаг в шаг, шел Старик — человек, когда-то создавший этот парк и умерший около полувека назад, но — живой.
«Кипарис лузитанский», выходец из далекой Мексики, днем похожий на крестьянина, устало свесившего натруженные ветви-руки, был этим Стариком. И «Вашингтония величественная», и другая, финиковая, пальма, уроженка Канарских островов, тоже были добрый и мудрый Старик. И японский «Осментус подуболистный», и роскошная гортензия, и средиземноморский «Лавр благородный», и клубничное дерево, и боливийская «Буция головчатая», щедро протягивающая пригоршни ягод на остролистной ветке, и непостижимая сложность смешавшихся свежих запахов — дыхание парка, и даже серебристые столбы лампионов, о которых Гиги как-то подумал, что здесь они тоже удивительно похожи на деревья, только одетые по последней моде… Везде и во всем жил Старик, бессмертный, потому что большую и лучшую часть своего земного бытия отдал созиданию Красоты и бескорыстному служению ей.
«Здесь?» — полуутвердительно спросила Старика мысль Фантазера.
«Здесь», — беззвучно ответил тот.
Смутно чернели контуры сплетенных стволов глицинии (что по-гречески звучит как glykys — сладкий) и умерщвленного ею кипариса (kyparissos) вечнозеленого хвойного дерева теплых стран… Гиги Квес остановился перед ними — и забыл обо всем на свете, ибо весь ушел в творчество.
…Я, конечно, не знаю, как он это делал, и говорю «конечно», потому что если б знал и умел, то сам творил бы чудеса, вместо того чтобы пытаться рассказать о них. Одно не вызывает сомнений: так одержимо и виртуозно Фантазер с Утреннего леса работал впервые, и вот здесь загадки уже нет: впервые он не просто воспроизводил жизнь, а боролся за нее со смертью.
Всю эту бесконечную ночь шестилетний мальчик Илька, которому в будущем году предстояло сделаться первоклассником, метался в бреду. Ночь была душная совсем не по-октябрьски, а Илькин бред был странный и неменяющийся (как будто бывает не странный бред!). Он говорил — запинаясь, сбиваясь, путаясь об одном. О хищнице-глицинии и задушенном ею кипарисе. А его самого душил Лапа…
Ночь была не по-октябрьски неподвижна — ее тоже кто-то или что-то душило. Наверное, бессильные попытки грозы и шторма, до отказа заряженных ветром, электричеством и безысходностью, вырваться на волю, пролиться потоками дождя, разбушеваться сумасшедшей пляской морских волн!..
Перед рассветом плен был разорван в клочья туч, быстро унесенных высоким ветром; его смел стремительный, как мгновенье, ливень. Гроза прошла стороной, шторм не состоялся. Илька, последние полчаса погруженный в черный омут забытья, весь исколотый иглами врачей, которые уже не в силах были удерживать на серых лицах профессиональную маску спокойной уверенности в том, что «все будет в порядке», — Илька очнулся и еле слышно сказал:
— Хочу… туда, где кипарис! Он теперь живой. Потом у него страшно и уродливо закатились глаза. Врач — тот, кто первым его осматривал, — сказал:
— Вот… — Он был самым молодым и хуже всех умел притворяться.
Но Илька опять открыл глаза и удивленно спросил:
— Почему же мы не едем?
Молодой врач (у него текли по лицу слезы отчаяния, боли и гнева) с трудом выдавил из себя:
— Но куда, Илька?
И опять удивился малыш непонятливости взрослых и сказал:
— Ну да ведь туда… где кипарис.
Медики переглянулись. Самый старый и главный из них — профессор, срочно вызванный из столицы, откуда он час с лишним летел самолетом, странно оглядел остальных.
— Машину! — коротко приказал он.
Солнце уже взошло — чисто умытое ливнем и очень веселое в насыщенном грозовым озоном воздухе. Машина остановилась там, где было нужно. Илька с трудом приподнялся на носилках, выглянул в окно и торжествующе-звонко, хотя и слабо еще, крикнул:
— Я же говорил!
Люди стояли ошеломленные. Они почти все были местные и не могли ошибиться. Однако и поверить тому, что увидели, они тоже не могли.
Не было больше уродливого мертвого бревна, оторванного от земли и повисшего над нею в цепких объятиях хищного дерева. Стоял изумрудный вечнозеленый кипарис, и о чем-то радостном шелестела живая пышная крона… И робко, стыдливо прильнув к его могучему стволу, тянулся вверх беспомощный тоненький стебель вьющейся, трогательной в своей хрупкой красоте глицинии…
Еще не настал полдень, когда все уже было по прежнему.
Вновь прибывшие отдыхающие фотографировались на фоне причудливой мрачной группы, изваянной беспощадным реалистом Природой: высохший обрубок дерева обыкновенное бревно, бывшее когда-то красавцем кипарисом, намертво стиснутое в змеиных объятиях хищной глицинии.
Но это уже не имело значения.
Илька был здоров, ничего не помнил, и все остальные, нынешним утром потрясенные чудом Воскрешения, тоже обо всем забыли.
Под вечер художник-ретушер республиканской газеты Георгий Квеселава зашел в библиотеку дома отдыха, чтобы выполнить перед отъездом обещание, данное ее хозяйке, милой девушке, чем-то напоминающей «Юкку алойнолистную пестролистную» — строгую отличницу в юбке-шотландке. Библиотекарша вела специальный журнал, в котором, подчиняясь ее вежливо-неумолимым просьбам, отдыхающие из числа так называемых творческих людей оставляли на память какую-нибудь запись.
Он написал: «Шервуд Андерсон, один из выдающихся американских новеллистов XX века, сравнивал людские жизни с молодыми деревцами в лесу, которых душат вьющиеся растения — мысли и убеждения тех, кто давно умер… Красиво, конечно. Но люди есть люди! Да и по отношению к деревьям несправедливо природа не творит целенаправленного зла, вообще не ставит перед собой никаких целей, она просто продолжает самое себя… Спасибо и до свидания». Он зачеркнул последние два слова и вместо них вписал: «…всем — большого добра!»
Зеленый домотдыховский микроавтобус доставил шестерых, уезжавших ночным поездом, на вечно бодрствующий вокзал. На перроне они тепло распрощались и в суматохе начавшейся посадки быстро потеряли друг друга.
От автора
На юго-восточной окраине Сухуми расположен одноименный дом отдыха. Здесь, шагах в двадцати от входа, хорошо вписываясь в зелень кустов и деревьев, чернеет скромный бюст: прямые сросшиеся брови, правильный нос, строгая линия неулыбающегося рта, густые усы и борода… Короткая надпись:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
