Краевский медленно поднимал пистолет, и я поняла, что сейчас он выстрелит и надеяться мне абсолютно не на что. Сказать я ничего не могу, мне и своего-то голоса не слышно за птичьими криками, а уж он-то моих слов точно не расслышит.
Если бы не птицы! Я могла бы заговорить с ним и каким-то образом отвлечь его от мысли стрелять немедленно. Я выиграла бы время, а потом, возможно, сумела бы как-то обмануть его. Но, лишенная голоса, я была абсолютно беспомощна перед его пистолетом. Если бы не эти крикливые птицы!
Лишь спустя несколько минут я поняла, что если бы не эти птицы, меня било бы сейчас о скалы с простреленной головой. Вернее, даже не меня, а уже мой труп.
За секунду до выстрела огромный белый ком разъяренных чаек врезался в спину Краевского и сбил его с обрыва. Я видела, как расширились его глаза от испуга и удивления, как исказилось злобной гримасой тонкое худое лицо. Он отпустил мою руку, и я тяжело упала обратно на нижний уступ. Краевский пролетел над моей головой и, очевидно, упал в воду, но всплеска за криками чаек я не слышала.
Посмотрела вниз, на бесившиеся уже подо мной волны, и никого среди них не увидела, но меня вдруг затрясло. Я стояла на своем уступе, не в силах подняться наверх, и дрожала всем телом, едва сдерживая рыдания.
Да, я испугалась. Испугалась, что вот так неожиданно и глупо оборвется и моя жизнь и я так и не успею доделать все то, что я в жизни не доделала… А что, собственно, останется после меня незавершенного? Мое дело? Нераскрытый агент в руководстве МЧС? И все?
Я вдруг разозлилась. Нет, черт возьми! Останется незавершенным нечто большее! Жизнь моя останется незавершенной! Моя женская судьба, которая постоянно складывается как-то наперекосяк. Я, в конце концов, хочу почувствовать, что я нужна кому-то очень сильно, так, что этот человек просто не может жить без меня спокойно, а всюду ищет меня и хочет постоянно быть рядом. И не кто-то, а мужчина, на которого я буду надеяться в любой ситуации и в любую секунду. Мой мужчина, который только меня будет называть своей женщиной.
Дрожь, бившая меня, прошла сама собой, зато слезы также сами собой потекли из глаз, смешиваясь на щеках с солеными брызгами океанской воды. Волны бились о скалу уже у самых моих ног.
Если я промедлю еще минуту, меня просто сбросит с уступа и начнет швырять о скалы, если я не отважусь выбираться вплавь на середину бухты.
А как мне выбираться вплавь, если плыть придется против прилива, а плаваю я примерно так же, как кусок пористой губки — какое-то время она неплохо держится на воде, а потом плавно идет ко дну. Не умею я, честно говоря, плавать. Совсем не умею…
Я уже начала карабкаться вновь на возвышающийся надо мной уступ скалы, как вдруг кто-то схватил меня за ногу, и я чудом удержалась на своей скале. Я завизжала и с ужасом посмотрела вниз. На меня с надеждой смотрела разбитая физиономия Шаблина с огромным синяком под глазом.
— Фимка! — заорала я. — Ты жив, скотина!
Не знаю, откуда взялись у меня силы, чтобы ухитриться не только самой не свалиться с узкого скального выступа, но и помочь вскарабкаться на него Фимке. Он дышал, как насмерть загнанная лошадь, и постанывал, хватаясь за висевшую плетью левую руку.
— Ты ранен? — крикнула я, но он только мотнул головой вверх — лезем, мол, а то сейчас опять в воде окажемся, теперь уже вдвоем.
Я и сама понимала, что медлить нельзя. С дрожью в руках я опять зацепилась за верхнюю площадку, с ужасом ожидая, что кто-то наступит мне на пальцы, хотя и понимала, что этого не может быть.
— Оля! — донесся вдруг знакомый голос Сергея. — Слава богу!
Его руки подхватили меня и вытащили на площадку. Сергей был весь мокрый, с него все еще текла вода, и я поняла, что он только что поднялся наверх по скалам тоже оттуда, из заполняющейся приливом бухты.
Вдвоем мы с трудом вытащили наверх неожиданно потяжелевшего Шаблина. Я поняла, что одной мне это оказалось бы не под силу. Рассказав Сергею, что произошло, я увидела, что он стал тревожно озираться по сторонам, всматриваясь в верхние уступы скал.
Я спросила, чем он обеспокоен. Он объяснил, что человека, который стрелял из автомата в них с Ефимом, он увидел за мгновение до выстрела, и это не был Краевский. Лица Сергей толком не рассмотрел, но ему показалось, что это японец. И уж вовсе он не был худым, заявил Сергей. Просто их было двое. И если один из них, Краевский, которого чайки столкнули в воду, внизу, то второй явно остался наверху. И чего ждать от него — неизвестно.
— Все равно! — сказала я, — мы должны идти вверх. Что нам еще остается?
Пока мы с Сергеем обсуждали положение, Фимка лежал на скале в двух шагах от нас и стонал.
— Ты можешь идти, Фима? — спросила я, повернув к нему голову.
— Не знаю, — ответил он еле слышно.
Почему-то я не поверила ему. Рука у него была прострелена, конечно, но не очень опасно, как я думаю. Руку я уже осмотрела ему и перетянула — высоко, у cамого плеча. Пуля пробила мягкие ткани предплечья, в верхней части бицепса. Ну или того, что у Фимки носит название бицепса, поскольку находится именно на этом месте. Впрочем, что это я над ним иронизирую? Атлетом он никогда не был, ну и что? В любом случае ему по-настоящему больно!
Однако поразмыслив несколько секунд, я пришла к другому мнению. Если мы сейчас начнем страдать от боли и охать от наших синяков и ушибов, мы никогда не выберемся из этой передряги. У меня тоже, в конце концов, болят пальцы, отдавленные ботинком Краевского, особенно на правой руке. И что? Сидеть и дуть на каждый пальчик, как в детстве? Детство-то давно кончилось, девочка! Ты давно играешь во взрослые игры, причем мужские.
Я уже хотела резко сказать Фимке: «Хватит ныть, размазня! Если хочешь выбраться отсюда — лезь наверх и не стони!» — но вдруг подумала — а чего я добьюсь своей резкостью? Того, что Фимка почувствует свою ущербность по сравнению со мной? Что я вновь окажусь сильной женщиной, а он — слабым мужчиной? Это увеличит его силы и поможет быстрее добраться до верха? Вряд ли! Лучше сделать по-другому…
Фимка сам артист и любит спектакли. Только играть нужно так, чтоб в той пьесе, которую ты играешь, не было заметно грима и бутафории. Ну, это — не самая сложная для меня часть программы.
Я подползла к нему и, с тревогой заглянув в глаза, спросила обеспокоенно:
— Как ты, Фима? Идти сможешь?
— Не знаю… — сказал он на этот раз очень тихо, почти прошептал.
Мы словно переигрывали с ним начало сцены, которое было забраковано режиссером.
— Держись, Фима, мы скоро выберемся отсюда! — сказала я, стараясь, чтобы в моем голосе прозвучала твердая уверенность.
В ответ Фимка снова простонал. Я погладила его по мокрым волосам и горестно вздохнула, чтобы он услышал, как жалко мне его.
Я часто просто поражаюсь, насколько некоторым мужчинам бывает необходима жалость женщины. Вот он лежит стонущий и беспомощный, но стоит мне его пожалеть, как в нем откуда ни возьмись появятся силы и уверенность в себе. Он встанет, прекратит стонать и будет упорно ползти вверх, пока не выберется из этого ущелья. Я, конечно, понимаю весь психологический механизм, работающий в этом процессе, — превращении женской жалости в мужскую силу. Мужчина воспринимает женщину как мать, в жалости ее видит проявление любви, чувствует, что он не одинок, раз его любят, и это рождает в нем энергию сопротивления жизненным трудностям, которая совсем было иссякла в нем. Но при всем моем понимании, не устаю каждый раз поражаться тому, как эффективно это действует, несмотря на откровенность и банальность. Меня утешает лишь то, что действует это не на всех мужчин, некоторые как-то умеют обходиться и без женской жалости. Но встречаются такие редко.
— Больно, Фимочка? — спросила я.
Он, сморщившись, кивнул головой. Я еще раз, погорестней, вздохнула:
— Потерпи, Фимочка, сейчас мы выберемся отсюда, доедем до заставы и там тебе быстро заклеют твою…
Честное слово, чуть не сказала — «царапину». Потому что, когда наигрываешь какое-то чувство, надо постоянно следить за собой и не отвлекаться. Чувство — это не текст, машинально его не изобразишь, нужен постоянный контроль со стороны сознания.
— …рану, — закончила я фразу, обращенную к Фимке. Но, честное слово, уже готова была просто убить его на месте.
Потому что увидела, что Евграфов снял с себя рубаху, разодрал ее на несколько полос и перетягивает себе правое бедро, чуть выше колена. Увидев мой взгляд, он смущенно улыбнулся и пробормотал:
— Зацепило вот… Так, ничего серьезного.
«Ничего серьезного! — повторила я, глядя, как его белая рубашка пропитывается кровью. — Его же минут пятнадцать, как ранили! Сколько он крови потерял!»
— Ну-ка, дай сюда! — сказала я ему категорически и, отобрав ленты материи, очень туго перетянула ногу. При этом я ворчала и слегка его поругивала: — Тоже мне — герой! Ты еще свались! Я вас обоих, что ли, на себе тащить буду?