Возвращаясь к Пахомову, стоит заметить, что переписчикам он искренне сочувствовал (ибо был одним из немногих, у кого имелись и документы, и внятная личная информация), но ничем помочь не мог. С другой стороны, будучи, как я уже говорил, сторонником природного хаоса, он с некоторым удовлетворением отметил факт противостояния оного в лице местных жителей всякой упорядоченности и еще раз порадовался за себя, выбравшего столь близкое его философии место проживания.
11
В 8 утра майора Бузунько разбудил звонок телефона.
— Алло. Майор? Как дела продвигаются? — раздался по-начальственному бодрый голос Митрохина из райцентра.
— Да ничего, — скосив глаза на циферблат лежащих на тумбочке часов, ответил сонный Бузунько. — Пока всё по плану.
— Кто это там еще? — пробурчала, зарывая лицо в подушку, жена.
— Что значит «пока»? — помрачнел Митрохин. — Ты меня, майор, не пугай. Мне эксцессы не нужны. Давай-ка уж всё по плану и не «пока», а от начала и до, как говорится, победного конца. Чтоб, — добавил он почему-то после паузы.
— Все так и будет, — твердо ответил Бузунько, пытаясь зарядиться бодростью, исходившей от начальства.
— Вот это другое дело. А то мне еще одна перепись не нужна. Понимаешь, о чем я?
Бузунько поморщился — инцидент с переписью был вечным укором со стороны начальства, хотя он-то как раз был тем, кто спас положение.
Митрохин знал, что упоминание о переписи заденет майора, но именно этого и добивался.
«Чтоб не расслаблялся», — подумал Митрохин.
— Материалы раздали? Всё нашли?
— Да, — раздраженный замечанием Митрохина, майор решил отвечать односложно.
— Хорошо. У тебя ж там библиотека ценная, я слышал. Чтоб глаз да глаз за ней. Вместе с комиссией приедет человечек из Москвы, проверит ее состояние, она же вроде памятник архитектуры, русского, так сказать, зодчества.
В этом предложении вопроса не содержалось, и Бузунько промолчал.
Митрохин кашлянул для солидности, поняв, что майор не намерен поддерживать диалог.
— Кто там у тебя, кстати, за ней следит?
— Пахомов.
— Кто такой? Почему не знаю?
«Что за идиотский вопрос? — подумал Бузунько. — Как будто он всех, кроме Пахомова, знает. Бляха-муха. Всезнающего начальника разыгрывает. Делать ему, что ли, нечего?»
— Библиотекарь. Я же про него говорил уже. Кстати, фактически местный — женат на одной из наших. Когда-то из Москвы приехал. Лет восемь назад. Надежный человек.
— Интеллигент? — (Для Митрохина все приезжающие из Москвы были либо начальниками, либо интеллигентами.) — Это хорошо. Главное, чтоб без воровства и вандализму. Надо, чтоб всё чин чинарем было. Вот. И мой совет — прежде, чем комиссия приедет, соберите, ну, скажем, в двадцатых числах, свою местную комиссию и предварительный тест проведите. На знание материала. Чтоб не повторилось, как… ну, ты понял.
Бузунько еле слышно скрипнул зубами.
— Так и собирались.
— Ладно.
Митрохин снова кашлянул.
— Я тебя разбудил, что ли?
— Да нет. То есть да… то есть я уже собирался вставать.
«Ну, блин, еще извинись перед ним!» — обозлившись на свою мягкотелость, подумал Бузунько.
— Ладно, — добродушно сказал Митрохин. — Вижу, что разбудил. Но бдительности не теряй. И если что, докладывай мне лично. И ты бы это… перебрался бы, что ли, поближе к народу. На эти три недели, хотя бы. А то в райцентре сейчас тихо, а в Больших Ущерах глаз нужен. У тебя ж там дом. Поживите там с женой.
Бузунько даже не успел попрощаться, как раздались короткие гудки.
Он зевнул, посмотрел на спящую жену, поежился и, натянув одеяло на голову, уснул.
12
Прошла неделя.
За это время подавляющее большинство большеущерцев уже овладели своей частью российского литературного наследия и вполне сносно декламировали выученные стихи и прозаические отрывки. Надо также сказать, что зубрежка текста оказалась занятием настолько увлекательным, что постепенно перешла из категории наказания в категорию развлечения, вытеснив собой всякий прочий досуг. Сделать это было, впрочем, не так уж сложно, так как из всех видов досуга большеущерцам были доступны лишь телевизор и посиделки под водочку. Но телевизор порядком поднадоел, а посиделки никоим образом не отменялись и даже, наоборот, обогащались за счет появления новых тем для обсуждения.
Пришло это не сразу. Поначалу большеущерцы просто бродили по деревне, зубря текст. Они походили то ли на медведей-шатунов, вышедших из спячки раньше времени, то ли на растерянных зомби, которые уже выбрались из могил, но еще не знают, что делать дальше. Потом основным местом встречи и обмена информацией стал продуктовый магазин, но творческая активность большеущерцев достигла такого уровня, что Танька, устав от бесконечной толкотни, чтения вслух и обсуждения прочитанного, в один прекрасный день просто выгнала всех вон и демонстративно повесила на двери табличку «учет». Понимая, что это лишь временная мера, она решила написать объявление о запрете всякого литературного слога на территории магазина. Сформулировать эту мысль из-за нехватки образования она, однако, долго не могла.
Позориться простой и корявой фразой типа «Литературу вслух не читать!» она не хотела, а любая другая придуманная ею надпись казалась, слишком длинной и не умещалась в пределах обычного листа. В какой-то момент она вспомнила, что дядя Миша, читавший свои тексты с дикими завываниями и невероятно громко, был однажды остановлен Сериковым, раскритиковавшим дядьмишину декламацию.
— Что ж ты так вопишь, а? — пожурил он старика. — Ты ж не на базаре.
— А это потому, что я, в отличие от тебя, безграмотного, с выражением читаю, — огрызнулся дядя Миша.
Танька решила, что в этом самом «выражении» и есть весь корень зла и написала на табличке: «Не выражаться!». Но тут же поняла свою ошибку. Выходило, что в магазине нельзя ругаться. Это сильно смутило Таньку. Сама она была остра на язык, и запрет на всякую ругань в ее планы не входил. Потом она вспомнила что-то о самовыражении чтеца (кажется, Валерины слова) и дополнила уже готовую надпись приставкой «само». Вышло — «Не самовыражаться!». Но и это было явно не то. Танька разозлилась и разорвала листок на мелкие клочки. Тогда же ей пришла в голову простая, как все гениальное, мысль. Она нарисовала на куске картона открытую книгу, вроде тех, что бывают нарисованными на витринах книжных магазинов, и просто перечеркнула ее красным фломастером крест-накрест. Вышло красиво, грозно и убедительно.
Теперь всякий, кто начинал читать свой текст вслух, немедленно отправлялся изучать запрещающий знак на двери магазина.
Впрочем, от демонстрации приобретенных знаний большеущерцы не отказались. Сначала они пару раз посетили библиотеку, но она находилась несколько на отшибе, и это им не понравилось — все-таки спонтанность встреч и обсуждений была им ближе какой-либо упорядоченности. Затем решили опробовать клуб. Но клуб опять же не отвечал требованиям «случайности», к тому же его актовый зал был слишком большим и неуютным. Обессиленные творческой неустроенностью, жители Больших Ущер, что называется, отдались на волю волн. И это оказалось даже лучше, чем случайные встречи в магазине.
Первое время народ, правда, хаотично бродил по деревне какими-то разрозненными кучками и беспорядочно натыкался друг на друга. Иногда в результате столкновения сбивался в одну большую группу, иногда, не нащупав общих интересов, разбредался в разных направлениях.
Но это продолжалось недолго. Постепенно большеущерцы нашли свой путь и начали обсуждать свои литературные победы и неудачи, то приглашая друг друга в гости, то сидя на завалинке, то собираясь около все того же злосчастного продмага. На этой почве у них даже появились свои словечки и условные обозначения. Например, если кто-то предлагал встретиться, то его спрашивали: «Стационарно?» Это означало встречу на улице (около магазина или просто во дворе). Если же речь шла о встрече у кого-то дома, говорили: «амбулаторно». Пошло это, естественно, от фельдшера Зимина. Сам фельдшер, как и Пахомов, от всяческих сборищ уклонялся. Стадное чувство претило Зимину еще со времен школы, когда все старшеклассники бегали на большой перемене курить на задний двор. Он тоже курил, но был единственным, кто никуда не ходил, а терпеливо ждал окончания занятий. Теперь же, завидев возбужденно спорящую группу большеущерцев, он презрительно говорил: «Массовый психоз — вещь заразная, но я, слава богу, привит». Впрочем, ему льстило, что его жаргонизмы пошли в народ. Тем более, это дало толчок для создания целого языка, понятного только большеущерцам.
Например, тех, у кого был прозаический текст, называли «заиками» (видимо, от слова «прозаик»). Тех, у кого текст был поэтический, называли «рифмачами» или «штрафниками» (от слова «строфа»). Соответственно, выкрик «Штрафную ему!» означал 200 грамм водки, приправленные обязательным чтением какого-нибудь стиха. «Проштрафившимся» называли человека, забывшего или перепутавшего свои стихи во время декламации. Возникли также свои жаргонизмы для тем и жанров. Скажем, любовно-романтическая лирика (или проза) именовалась либо «сиропом», либо «насморком» (видимо, как эвфемизм для «сентиментальных соплей»). Мужчины, их читавшие, назывались «Ромами» (от «романтики»), а женщины — «ром-бабами» (если совсем презрительно, то «лиричками»). Чувствительного слушателя подобных стихов называли «платком» (видимо, опуская прилагательное «носовой»). Если это была женщина, называли «жилеткой». Умные или философские вирши называли «филями» (от «философии»), тех, кто их читал — «простофилями», ставя, таким образом, с ног на голову исконное значение этого слова. Авангардистские стихи называли просто «дичью», а читавшего их — «дикарем».
