Я не знала, что сказать и вообще как реагировать на подобные ситуации. У меня никогда не было дорогих колец и таких морально неустойчивых знакомых, как Толик. Я подозревала, что кольцо у Беладонны не последнее и ей будет несложно восстановить утрату. Поэтому решила отшутиться.
– Молодым мужчинам надо платить! – сказала я.
Глаза Толика блеснули фаянсом. Видимо, он считал так же, как и я, но стеснялся сказать об этом вслух. Он заметно приободрился и посмотрел орлиным взором сначала на меня, а потом на Беладонну, ожидая, что она скажет.
– Попросил бы… – растерянно размышляла Беладонна. – Зачем же самовольно…
– У тебя допросишься, – не поверила я.
Толик кивнул головой в ответ на мое предположение, и я поняла, что просто читаю его мысли. Он думает абсолютно так же, а если двое считают одинаково, значит, правы вдвойне.
– Ну как же так… – растерянно повторяла Беладонна.
Ей было жаль не столько кольца, столько утраты романтической мечты. Мечта была скомпрометирована, и Беладонна стояла как громадная кукла, раскинув руки по сторонам необъятного туловища.
Я взяла спички и ушла, недовыяснив, чем это все кончилось.
Наверное, ничем. Толик остался без Беладонны, зато с кольцом. А Беладонна – и без кольца, и без Толика, и без мечты.
Через какое-то время, может быть, через полгода, я встретила ее ночью возле подъезда. Я возвращалась из лаборатории, а Беладонна возвращалась непонятно откуда. Я была не в курсе ее жизни. Она вылезла из такси, вернее, выгрузила себя, и стояла посреди двора, втягивая свежий зимний воздух, пахнущий арбузом от свежевыпавшего снега. Снег еще шел, крупный и медленный. Облака быстро бежали под луной в темном небе, и казалось, что это быстро плывет луна. Беладонна подняла лицо к небу. Я думала, что она сейчас громко пожалуется. Она изнемогла носить свое тяжелое тело и пустую душу без идеалов. И сердце утомилось перегонять тяжелую от коньяка кровь. И мир услышит сейчас слова прозрения и покаяния. А я – свидетель этой святой минуты. Но Беладонна гулко вздохнула и вдруг сказала:
– Как хорошо жить…
И шапка из лисы торчала на ее голове каким-то нелепым отдельным зверем.
Телевидение окончило передачу. Мы сидели, уставившись в сетку.
– Ну выпей хоть полрюмочки! Символически…
Она поднесла к моему лицу рюмку и ткнула в рот ложку с икрой.
Икра была пресная, отдавала рыбьим жиром. Я поднялась, вышла на кухню и выплюнула.
– Невкусно! – посочувствовала Беладонна. – Она несоленая. Прямо из рыбы.
– Как это? – не поняла.
– Ворованная, – просто объяснила Беладонна. И безо всякого перехода добавила: – А ты мне нравишься. Ты женщина умственная. И Муж мне твой нравится. Очень благородный мужчина. Надежный человек. И дочка у тебя красавица. Вообще хорошая семья. Ты куда?
Она видит, что я собираюсь уходить, и запирает дверь на все сорок четыре замка особой секретности. Я начинаю возиться с замками, объятая идеей освобождения. Во мне развивается что-то вроде клаустрофобии, боязни замкнутого пространства. Я чувствую, что, если не вырвусь отсюда, задохнусь. Беладонна стоит рядом и уже не находит меня ни умственной, ни хорошей, а как раз наоборот.
– А ты противная, – делится она. – И Муж у тебя противный, как осетр. И дочка – хабалка, никогда не здоровается.
Беладонна не может удержать меня ни коньяком, ни лестью, ни даже замками. Я отторгаюсь от нее, как чужеродная ткань, и Беладонна утешает себя тем, что невелика утрата.
Наконец я отпираю все замки и выскакиваю на площадку, почти счастливая. Я самостоятельно, а точнее, с помощью Беладонны промахнула дорогу из дистресса прямо в счастье, минуя промежуточные станции. Я вхожу в свою квартиру, где нет лишней мебели, ворованной икры, толиков, бриллиантовых колец. Я вхожу и думаю: «Как хорошо жить…»
Понедельник
Я проснулась оттого, что пес Карай погромыхивал цепью. Он не лаял. Лаять ему, бедному, запретили, а двигаться не запретишь, и Карай прохаживался туда и обратно, сдвигая тяжелую метровую цепь.
Вы, наверное, думаете, что я уже в дурдоме и у меня галлюцинации. Ничего подобного. Просто в воскресенье, во второй половине дня, ко мне из Самарканда позвонила Случайная Подруга, объявила, что ей довольно-таки паршиво и нужен мой совет.
Звонок выглядел как бы неожиданным, но мне показалось, как будто кто-то свыше позаботился обо мне.
Я вырвала себя из своей квартиры, как морковку из грядки, и через пять часов уже выходила из самолета на самаркандский аэродром.
Аэродром выглядел типичным для южного города, только в Сочи – кепки, а тут – тюбетейки.
Лия (так зовут мою Случайную Подругу) встречала меня, и я издали смотрела, как она идет, поводя головой, высматривая меня в толпе.
Небольшой экскурс в прошлое: мы познакомились с ней пять лет назад в скоропомощной больнице, где лежали по поводу острого аппендицита. Мы вместе лежали, вместе вставали, вместе учились ходить, вместе ели и говорили, говорили, говорили… Где-то уже через час после знакомства стало ясно, что наши души идентичны, как однояйцовые близнецы. Или, вернее, у нас одна душа, разделенная на две части. Одна часть – во мне, а другая – в восточной девушке, студентке театрального училища. Единственная разница состояла в том, что она бредила Дузе, а я не имела о ней никакого представления. Все остальное совпадало, и мы все семь дней поражались узнаванию.
Итак, я проснулась, надела ватный халат – чопан и вышла во двор.
Как прекрасно ступить из комнаты прямо на землю. Я могу ступить из своей московской комнаты прямо на балкон и с высоты девятого этажа обозреть окрестность. И мне почему-то кажется, что кто-то невидимый должен подойти ко мне со спины и перекинуть через балконные перила. Я переживаю ужас кратковременной борьбы, потом ужас полета, не говоря уже об ужасе приземления. Знакомый врач-психиатр объяснил, что есть термин: тянет земля. Что это не патология. Патология для человека – жить на девятом этаже, быть поднятым над землей почти на тридцать метров.
Дом и сад были отделены от улицы высокой стеной. На стене, прямо над собачьей будкой, сидела кошка и созерцала этот мир спокойно и отрешенно, как представитель дзэнбуддийской философии.
Кошка смотрела на небо, сине-голубое и просторное. Я тоже посмотрела на небо, и мне показалось, что здесь оно выше, чем в Москве, хотя, наверное, так не может быть. Небо везде располагается на одной высоте. Далее кошка приспустила глаза на верхушки деревьев. Ветки еще голые, но чувствуется, что почти каждую секунду готовы взорваться и выхлопнуть хрупкие цветы: белые, розовые, нежно-сиреневые. Кошка нагляделась на деревья, потом стала разглядывать меня в узбекском чопане.
Карай стоял, задрав голову, неотрывно глядел на кошку. Его ноги наливались, напивались мышечной упругостью, и вдруг – рывок… Карай, как живой снаряд, метнул вверх всю свою веками накопленную ненависть, но цепь оказалась короче стены сантиметров на двадцать, и эти двадцать сантиметров решили дело и вернули Карая к будке, при этом чуть не оторвав ему голову. И тогда Карай все понял – и про кошек, и про людей – и зашелся, захлебнулся яростным протестом. А кошка лениво встала и пошла по стене с брезгливым выражением. Она бы и дальше сидела, ей плевать, что там происходит, внизу, но такое количество шума и недоброжелательства мешало ей созерцать мир. Какое уж тут созерцание…
Из дома вышла годовалая Диана, дочка Лии. У нее были черные керамические глаза и ресницы такие длинные и загнутые, как будто их сделали отдельно в гримерном цехе.
– Вав! – Она ткнула кукольным пальцем в сторону Карая.
Кошки не было и в помине, а Карай все захлебывался бессильной яростью, которую ему необходимо было израсходовать.
Из дома выбежала Лия. На ней – платье Дузе, которое досталось ей, естественно, не от Дузе. Она сшила его себе сама, скопировав с картинки. Вид у нее был романтический и несовременный, с большой брошью-камеей под высоким воротником.
– Замолчи! – крикнула она Караю с радостной ненавистью, потом схватила Диану на руки и начала целовать так, будто ее сейчас отберут и больше никогда не покажут.
– Она у меня чуть не умерла, – сообщает мне Лия, отвлекшись от приступа материнской любви. – У нее от пенициллина в кишках грибы выросли.
– Какой ужас…
Диана высокомерно смотрела на меня с высоты материнских рук.
– Слушай, а вот нас растили наши матери… Столько же времени тратили? Так же уродовались?
– Наверное. А как же еще?
– В таком случае мы не имеем права на свою жизнь.
– Как это? – не поняла я.
– Ну вот, я трачу на нее столько сил, только ею и занимаюсь. Значит, она – моя собственность. А я – мамина. И если я, к примеру, захочу отравиться, значит, я покушаюсь на чужую собственность. Пока живы родители, мы обязаны жить.
Я внимательно исподлобья смотрю на Лию, потому что ее слова имеют для меня особый смысл. Она замечает мое выражение. Она замечает абсолютно все.
