«Беды еще с нею наживешь, а Савченко все равно легче от моего разоблачения не будет. Так лучше уж не подливать масла в огонь и скрыть все и от нее, и от других», — пронеслось в хорошенькой головке Жени, и уже другим тоном она с веселой улыбкой добавила:
— Ну какая ты смешная, Исаева! Вот не думала я, что тебя можно так легко испугать глупой шуткой; неужели ты сразу не догадалась, что я просто дурачусь? — и снова улыбнулась ясной, приветливой улыбкой, от которой у Исайки сразу отлегло от сердца.
«Ничего-то она не знает, а я-то чуть сама себя с головой не выдала!» — упрекала себя Зина, совершенно успокоившись насчет Тишевской.
А та уже сидела рядом с печальной подругой и, ласково гладя ее по руке, шептала нежные слова утешения:
— Твой папочка скоро приедет, вот увидишь; не плачь же, Ганя, ведь папа твой даст тебе другую карточку. Или снимется еще и даст тебе новый портрет. Подумай только, как ты тогда будешь радоваться! Ну, не плачь же, не плачь!
И Ганя, как зачарованная, вслушивалась в ласковый лепет Тишевской; луч надежды проник в ее душу и отчасти рассеял царивший в ней мрак.
Но когда раздался звонок, призывавший к обеду, сердце девочки вновь упало в предчувствии унижений и стыда, которые ожидали ее в столовой.
Глава X
Когда заговорила совесть…
Ганя лежала на своей кровати с широко открытыми глазами. Ни единой слезы не скатилось из них и не смягчило горечи обиженной души.
Час проходил за часом, дортуар давно затих, но сон летел прочь от Гани. Ярко и отчетливо переживала она в ночной тиши весь ужас минувшего дня.
— За что мне столько стыда, столько позора; Боже мой, Боже!.. Отчего не пощадил ты меня? — шептала девочка запекшимися губами, в то время как воспаленный мозг воскрешал в ее памяти все прожитое за этот долгий мучительный день…
Вот она, Ганя Савченко, любимица папы и дедушки, кумир Викентьевны и Филата, — и наказана перед лицом всего института…
— Наказанная! Савченко наказанная!.. — в ночной тишине ей снова чудятся восклицания воспитанниц, с любопытством поглядывающих на нее.
— Савченко перед классом!.. — эти слова словно обжигали и заливали яркой краской ее лицо, шею и уши.
А за обедом! Боже, какая это была пытка… Стоя на «лобном» месте, то есть у большой железной печи, выставленная на позор всему институту, она улавливала все возгласы, все насмешки проходивших мимо старших и младших… «Все, все судили меня, а за что?…»
Не обронив ни единой слезинки, она гордо смотрела в лица любопытных, смотрела, но не видела никого и ничего… Ее мысли были так далеко… И в ее душу не закралась догадка, что она стоит наказанной у той самой печи, которая схоронила тайну Исайки и причину всех ее бед и несчастий…
Медленно ползут ночные часы… Но мысль работает быстро, и не меркнут яркие картины…
— Савченко, ты не спишь?… — вдруг услышала Ганя чей-то осторожный шепот.
— Кто это, Кутлер?… Что ты?…
— Савченко, прости меня, прости. О! Как глубоко я виновата перед тобой!.. — и, заливаясь горькими слезами, Кутлер опустилась на колени перед Ганей.
— Боже мой, что ты говоришь? О чем ты просишь? Я ничего не понимаю… — испуганно прошептала Ганя.
— Прости, прости… Я преступница перед тобой, я гадкая, злая…
— Да в чем дело, Кутя? Встань же ради Бога!.. — Ганя попыталась поднять рыдавшую на полу подругу.
— Скажи, что ты меня простишь, от чистого сердца простишь, только тогда вернется покой моей душе… Ведь это… это я… крикнула… «Щука»… — сквозь душившие ее рыдания с трудом выговорила Кутлер и припала к руке Савченко горячим поцелуем.
Ганя тихо высвободила руку и проговорила странным, не своим голосом:
— Встань, успокойся…
— Прости, прости… — слышался свистящий шепот, — я знаю, что тебе трудно меня простить… О какая я гадкая, подлая, трусливая!.. Но верь мне, я не хотела подводить тебя, мне даже в голову не приходило, что кто-нибудь может пострадать от моей глупой шутки… И вот тебе крест, что я не лгу: ведь я хотела сознаться, но Исаева велела мне молчать… Пусть, говорит, поплачет, эка беда, небось, нос меньше будет задирать перед классом!.. Днем мне все казалось пустяком, я вовсе не думала, что ты можешь так страдать. Меня успокаивало и то, что ты не плачешь, и я объясняла это тем, что ты бесчувственная, и я даже… Ох, как мне стыдно сознаться, но я все, все скажу до конца… Да, да, я насмехалась над тобой, над тем, что ты никогда не узнаешь правды. Днем все казалось так просто и даже потешно, но ночью… О!.. Как мне стало стыдно!.. Я представила себе, что я пережила бы на твоем месте, вспомнились слова Рыковой; и я почувствовала, что никогда не примирюсь сама с собой, не смогу забыть, как низко поступила, — и девочка снова истерично разрыдалась, но и сквозь слезы слышались ее слова, полные неподдельного отчаяния. — Ты молчишь, Савченко… Я знаю, ты не хочешь, не можешь меня простить…
Громкие рыдания Кутлер разбудили всех воспитанниц:
— Что это?…
— Медамочки, что случилось?…
— Кто это плачет?… — посыпались вопросы, но в ответ на них доносилось только истерическое рыдание.
Соседка встревоженно расталкивала соседку, дортуар испуганно поднимался…
— Это, верно, Савченко?! От ее кровати слышится плач… — шептались девочки.
— Душка, не плачь, право, не стоит… — сказал кто-то с искренним участием.
— Мы тебя любим, мы не верим… — торопились утешить ее остальные, собираясь вокруг кровати.
Но Ганя не плакала. Она прижимала к груди рыдавшую Кутлер и шептала ей дрожащими от волнения губами:
— Не плачь, я не сержусь, я все, все тебе простила, и все забуду, и ты забудь…
— Медам, да кто же плачет, кто тут кроме Савченко? — в недоумении спрашивали вокруг: прильнувших друг к другу девочек трудно было разглядеть в полумраке.
Кутлер почувствовала в себе внезапный порыв, звавший ее на подвиг покаяния:
— Медам, — дрогнувшим голосом заговорила она, — Савченко ни в чем не виновата, это я крикнула «Щука».
Дортуар замер. Ни у кого не хватило духу судить и порицать раскаявшуюся подругу.
А Ганя?…
Она лежала молча, с сияющим лицом… Ясно и светло было у нее на душе.
— А что я вам говорила, медам? — восторженно воскликнула Рыкова. — «Бог-то всегда правду видит…»
— Но не всегда люди ее различают, а потому тебе нужно покаяться перед m-lle Ершовой и тем снять с Савченко незаслуженный позор… — строго сказала Липина.
— Я скажу всем, всем скажу о своей вине… — рыдала Ку тлер.
— Всем незачем говорить… — остановила ее Липина. — Да незачем из класса сор выносить: свои и так знают, а другим и знать нечего… Иное дело Ершова да классюхи, им нужно правду сказать, а то мало того что Савченко уже невинно пострадала, они ей и впредь этот случай будут вспоминать.
— Это правда, — подхватили девочки.
— Медам, — тихо заговорила Ганя, — я прошу вас всех, не выдавайте Кутю… Никому, никому я не желаю перенести стыда моего наказания.
— Ты благородная душа!.. — с восхищением воскликнула Липина. — В тебе истинная христианская доброта, не всякая из нас способна на это!..
Девочки были охвачены сильными, светлыми чувствами, и поэтому всех неприятно задело восклицание Исайки:
— Вот святоша-то объявилась, ха-ха-ха! Она тут донкихотствует, жертву из себя разыгрывает, а нашито умницы и рады, уши развесили и слушают, как миссионерша Липина поклонение перед Савченко проповедует, ха-ха-ха! — залилась она неприятным, деланым смехом.
— Замолчи, — строго оборвала ее Рыкова. — Не тебе понять высокие порывы…
— Ха-ха-ха! Еще одна обличительница объявилась! Ну, шерочки, хоть бы вы все вместе проповедовать поклонение перед Савченко стали, так и то напрасно — меня-то не проведете, я-то вижу, что она за штучка, — язвительно добавила Исайка.
— Медам, не стоит с ней говорить, — презрительно кивнув в сторону Исаевой, сказала Липина, — нам нужно подумать, как поступить с Кутлер…
— Знаете что, медам, давайте примем вину на весь класс, — предложила Тишевская.
— А вот это идея! — радостно подхватили одноклассницы.
— Конечно, иначе и поступить нельзя!
— Мы всем классом попросим прощения у Ершовой. Она поверит, если мы все дадим ей слово, что Савченко не виновата.
— И никогда не будем больше дразнить ее «Щукой», — предложила Липина.
— Не будем, не будем — если она простит Савченко, — искренне обещали девочки.
У всех стало тихо и радостно на душе, всем хотелось со всеми примириться и никому больше не делать зла.
Глава XI
Торжество справедливости. — Единодушный обет
— М-lle Ершова, m-lle Ершова! — обступили седьмушки строгую наставницу, только что показавшуюся из дверей соседнего шестого класса.
— Вы что, дети? — подозрительно вглядываясь в возбужденные лица девочек, отозвалась учительница.
