Многое могло измениться и в ту августовскую пятницу, если бы из-за досадной случайности, находясь рядом, на Партизанском проспекте, не разминулись Наташа и Марсель; для того, чтобы они встретились, очередному рейсовому троллейбусу достаточно было задержаться на полминуты. Всего на несколько секунд!
И все-таки чудо свершилось: в ту августовскую пятницу по зеленой пешеходной аллее Партизанского проспекта шла живая Наташа. Истерзанная и замученная гестаповскими допросами, обреченная на смерть в тюрьме СД и двух — потом — концлагерях, определенная в небытие через газовую камеру и трубу крематория, а затем переборовшая еще и неизлечимую болезнь, она подходила к девятиэтажному дому, чтобы свести, наконец, счеты с Савелием.
Чуть раньше у этого же дома появились Валентина Ильинична, Генриетта и Марсель. Может быть, Марсель вспоминал в эти минуты Наташу? Нет, в эти минуты не вспоминал. И никакие предчувствия не волновали Марселя, когда он, листая в магазине подобранные ему книги, восстанавливал в памяти Берлин победного мая сорок пятого, не ведая, что неподалеку от Бранденбургских ворот и Паризенплац, возле имперской канцелярии тем же едким от гари берлинским воздухом дышали Наташа и гвардии лейтенант Алексеева, которая могла бы рассказать о том, как погиб, защищая советских раненых, рядовой вермахта Франсуа Сози, младший брат Марселя.
…Кого из своих детей больше любит мать? Вопрос этот пустой, потому что больше, чем любит мать каждое свое дитя, любить на свете не дано никому. А больше внимания оказывает мать тому из детей, кто болен, кто слабее и кого тревожно обижает жизнь.
После травмы, которую нанес полицай Шакал, ударив ребенка о столб, маленького Вальку, Наташиного сына, спасла и выходила соседка. Но с той страшной поры Валька постоянно хворал и продолжал болеть, будучи уже взрослым. И вместе с ним все эти послевоенные годы страдала она, мать.
И вот, наконец, Валька отмучился, умер. А через несколько лет Наташа узнала, что в Минске, в трехкомнатной квартире, живет припеваючи косвенный виновник гибели сына, и рядом с ним, с бывшим полицаем Савелием, здравствуют его взрослые здоровые дети, его безмятежно счастливые внуки. А ласковый, ни в чем не повинный Валька после долгих мучений лежит в могиле!
Не утихая, пытала Наташу изнутри горючая материнская боль и, как кровь через бинты, проступала сквозь эту боль память войны. Сколько лет просвистело пулей, а память — каждый день стреляют в нее будни войны. Наша совесть и наша память — болевые точки времени…
Добры и отходчивы мы и многое, случается, забываем, прощаем за давностью минувших лет. Но даже через десятилетия, даже через века — разве каждый грех можно простить?
Судить виноватого человека ответственно и сложно, это только у мифической богини с завязанными глазами все просто, все ясно: с неколебимым спокойствием и точностью неотвратимо отмеривает она на весах заслуженную кару. А в настоящей жизни? Чтобы определить судьбу виноватого человека, надо во всем разобраться по справедливости, все взвесить, учесть. А если от горя туманятся мысли, замирает сердце? Если мученик-сын из могилы, как в свой последний час, опять и опять жалуется, просит:
— За что меня так? Спаси меня, мамочка! Ма-ма…
Человек происходит из своего детства, из своей юности. Давным-давно, вместе с вешними водами Плиссы отшумели для нее те хмельные майские дни, когда белой кипенью заневестилась черемуха и разливались по ее зарослям божественные трели соловья, и теплые южные ветра ласкали цветущие вишни да яблони в садах ее деревеньки Жодино. Она спешила, рвалась вслед за проходящими поездами за своим счастьем, к Петру в Минск, а дед по матери терпеливо и ласково ей, непослушнице, вразумлял:
— Не спеши торопить судьбу, внученька: «вчера» не догонишь, от «завтра» не убежишь…
Теперь она сама уже давно поседела, и ее «вчера» с пугающе одиноким «завтра» объединились в сознании непросветным мраком беды, потому что больше нет у нее на этом свете ни мудрого, все понимающего деда, ни матери-отца, ни мужа Петра, ни вечно маленького ласкового Вальки. Осталась она наедине со своей материнской бедой, и никому ту беду не дано с ней теперь разделить.
Забрав из домашней шкатулки дареный кавказский кинжал, Наташа уехала в Минск.
Троллейбус остановился напротив огромного девятиэтажного дома номер 147. Скользнув невидящим взглядом мимо вывески книжного магазина, Наташа спустилась по лестнице во двор и сразу увидела однорукого Савелия, спокойно курившего сигарету, и бетонные плиты двора под ногами показались ей раскаленными, и она, шагнув к однорукому, хрипло спросила:
— Куришь, Савелий? Ну и как, чья сигарета душистее: наша или немецкая? Или уже забыл вкус тех немецких сигарет?
Савелий ее тоже узнал и горько усмехнулся:
— Вовек не забуду того вкуса… По душу мою пожаловала?
Ладонь Наташи скользнула в карман плаща и намертво срослась с чеканной рукояткой кинжала. Все шло, как она задумала, вот только удивил Савелий: тогда, зимой сорок шестого, как состоялся суд, он каялся и умолял сохранить ему жизнь. Савелий был отвратителен, и ей от этого становилось легче. А сейчас он, совсем уже седой, держал двумя пальцами догорающую сигарету, пустой левый рукав заправлен в карман добротного пиджака, на лице — незнакомая ей отрешенность и спокойствие решившегося на что-то человека.
А тем временем, поблизости, в книжном магазине, Марсель благодарил продавщиц за покупку и, расплачиваясь, звонко обронил возле кассы металлический рубль. И в эту минуту, звякнув булатной сталью о бетонную плиту двора, упал из Наташиной ладони дареный кавказский кинжал…
Поднявшись по ступенькам к троллейбусной остановке, Наташа шагнула в плавно подкатившую «девятку», и та, вместе с другими пассажирами, повезла Наташу по веселому и многолюдному Партизанскому проспекту.
* * *
День поворачивал к вечеру, и все еще жаркие, но уже не такие ослепительные лучи солнца появились с юго-запада, веселым золотом заиграли на окнах зданий, на густой зелени пешеходных аллей и вытянулись по асфальту проезжей части проспекта, который взбежав на пригорок за парком, сужался в двухсоткилометровую ленту Могилевского шоссе. В обратную сторону, оставляя слева сверхвеликанскую громаду МАЗа, а справа — Дворец культуры и техники, трамвайное кольцо, высотные строения универмага и гостиницы «Турист», Партизанский проспект устремлялся к центру Минска, к Вечному огню у монумента Победы и на площади Победы.
«Широким проспектом шагаю…»
Троллейбусная «девятка» уже довезла Наташу от Партизанского проспекта к вокзалу, а Валентина Ильинична и французские гости все еще продолжали свою прогулку, внимая умиротворенной прелести наступающего вечера. Справа зеркально отражал солнечные лучи мраморный фасад Дворца, а рядом, в уютном магазинчике, они пили прохладные соки: Генриетта — яблочно-клубничный, Валентина Ильинична и Марсель — березовый, как тот, партизанский, что розоватой пеной слезился по свежим шрамам черно-белых стволов в блокаду, у озера Палик.
Стакан яблочно-клубничного сока… Стакан березового сока… Всего лишь вкусовая разница, казалось бы, но Генриетта отметила про себя, как на лицах Валентины Ильиничны и Марселя появилась отрешенность. В их согласном молчании угадывались какие-то хрупкие, но вместе с тем прочные связи, которые соединяли этих непохожих людей узами братства и взаимопонимания. Это братство по оружию родилось в них менее чем за год совместной партизанской борьбы и все последующие десятилетия помогало оберегать себя в обыденной жизни от всего того, что унижает в человеке — человека.
Теплота человеческих связей… Здесь, на земле Белоруссии, она появилась в Генриетте сразу и стала естественной, как дыхание. Но в отношениях с Деминым и всеми, с кем довелось встречаться, Генриетта постоянно чувствовала неполноту, а порой и острую нехватку взаимопонимания; стремилась к нему в каждой встрече, в каждом разговоре и радовалась, найдя, наконец, это взаимопонимание. Да только потом оно, поманив, ускользало снова, и Генриетта ощущала себя где-то в стороне, на отшибе, и тогда с особым напряжением прислушивалась к интонациям незнакомого разговора, по жестам, выражению лиц пыталась понять собеседников. И надеялась, что те потом обязательно поймут и воспримут ее, как всей душой, безоговорочно и неоглядно, воспринимали они Марселя.
Сама того не понимая, Генриетта желала невозможного: на свои отношения, свои чувства она получала ответную доброжелательность. Но не более — для большего требовалось быть единомышленником и товарищем по борьбе.
Допив березовый сок, Валентина Ильинична ласково поглядела на Марселя и протяжно, с удовольствием вымолвила:
— Живо-ой… От болотного черта в рогатой каске ну просто чудом каким-то ушел! Везучий ты, как мой Иван. А я, когда возвернулась к жизни после той блокады Паликских болот, по радио услыхала об освобождении Парижа. Надо бы радоваться, а я в слезы — жалко было тебя, что не дожил до своего счастливого часа. Иван меня успокаивал, а у самого в глазах тоже слезы. Потом, как через столько годов узнал, что ты живой, совсем на радостях заплакал…
