Шрирам заколебался. Его не прельщала мысль о разговоре с бабушкой. Думать о ней было все равно что думать о каком-то нереальном и тревожном мире, который, как он надеялся, навсегда остался позади. Теперь реальностью для него были Бхарати, Горпад, животные, которые умирали собственной смертью, Махатма и прялка.
Ему хотелось навсегда остаться здесь; вернуться на Кабирскую улицу, к этому пиолу, этой лавке, этим людям, которые обращались с ним так, будто ему всего лет восемь, не больше, было невозможно. Он стоял перед Махатмой, словно умоляя его не отсылать его обратно к бабушке, но тот был непреклонен.
— Иди и поговори с ней. Не думаю, что она настолько неразумна, чтобы отказать тебе в твоих желаниях. Скажи ей, что я рад тому, что ты со мной. Если на эти две недели ты отправишься со мной по деревням, ты увидишь и узнаешь многое, что пригодится тебе впоследствии в жизни. Скажи ей, что она будет рада тому, что тебя отпустила. Убеди ее, что я буду следить за тобой.
Шрирам приходил в ужас от каждого его слова: он хорошо помнил, как бабушка отзывалась о Махатме, и не осмеливался даже намекнуть на то, что она скажет. Сердце его разрывалось от жалости к Махатме, и в голову не приходило, что кто-то может дурно о нем говорить. Мысль о бабушке приводила Шрирама в ярость: глупая, невежественная ханжа! Как она смела так усложнять ему жизнь? Будь его воля, он бы вообще ничего ей не сказал, — но теперь приходилось подчиниться Махатме.
— Хорошо, сэр, — сказал он. — Я пойду и получу бабушкино благословение. Я вернусь завтра утром.
По дороге домой он раздумывал: может, вернуться и сказать Махатме, что он поговорил с бабушкой? Как тот узнает, чго было на самом деле? Все же он решил, что, хотя эта мысль вполне естественна в данных обстоятельствах, вряд ли стоит ее осуществлять. Конечно, бабушка может устроить скандал — упадет в обморок или пригрозит покончить с собой, подымет такой шум, что услышат соседи, прибегут, запрут его в доме и откажутся выпустить. Стоит ли так рисковать ради того, чтобы доложить Гандиджи, что он повидал, как ему было велено, упрямую старуху? Может, разумнее сказать старцу, будто он поступил, как тот ему приказал? Впрочем, бабушка может догадаться о том, что за всем этим стоит Бхарати, и, что бы он ни говорил о Махатме, не поверит ни единому его слову. Если она будет оскорблять Махатму, он не сможет себя сдержать. Вдруг он сделает что-то, о чем будет потом жалеть? Он предоставил себе, что силой заставляет бабушку замолчать, но тут же вспомнил, что в глазах Махатмы это будет неправильно. Он огорчится, узнав об этом. Надо повернуть джутку назад и сказать Махатме, что бабушка его благословила. Но ведь тот, будучи Махатмой, может прочесть его мысли и отправить назад к бабушке, или все отменит, пока не уверится в том, что он повидал бабушку, — а не то объявит голодовку и будет голодать, пока Шрирам этого не сделает. Зачем Махатма так печется о бабушке, когда у него столько других дел? Раз перед ним стоит столь важная задача, как изгнание англичан из страны, надо позволить Шрираму самому разобраться с такими простыми делами, как бабушка. Мысли его мешались, но вскоре лошадь повернула на Кабирскую улицу. Он заплатил вознице не торгуясь и молча отпустил джутку. Не хотелось обращать на себя внимания соседей.
Бабушку он нашел в покладистом настроении. Взволнованная его долгим отсутствием, она старалась быть с ним подобрее. Возможно, она боялась, что он бросится вон из дома, если она попробует говорить с ним, как прежде. Она только сказала, стараясь, чтобы в голосе ее не звучало никакого упрека:
— Как тебя долго не было, мой мальчик!
Он сделал вид, что все в порядке. Подвинул шезлонг, который когда-то купил для нее, и уселся под лампой в холле. Бабушка суетилась вокруг него, словно он вернулся после долгого отсутствия. Она поставила перед ним тарелку с яствами, поджаренными в буйволином масле, и сказала:
— Это нам прислали из дома адвоката: сегодня они праздновали первую годовщину его восьмого сына. Для своих детей они ничего не жалеют.
Шрирам положил кусок себе в рот, пожевал, кивнул в знак одобрения и сказал:
— Да, они приготовили все из чистого гхи. Хорошие люди.
И с хрустом прожевал. Бабушка продолжала:
— Я сохранила это для тебя. Я знала, тебе понравится. Только не знала, долго ли мне придется это хранить. У меня зубов нет, тебе это известно. Для кого это блюдо, когда тебя дома нет? Только не ешь все, а то не сможешь потом пообедать.
— Пообедать?! Но, бабушка, я уже пообедал.
— Так рано?
— Да, в лагере при ашраме мы обычно обедаем до семи. Такое там правило.
— Какой это обед в семь часов?! — вскричала она разочарованно. — Пойдем, пообедай опять, ты, верно, теперь готов поесть по-настоящему.
— Нет, бабушка. Там все очень строго. Мы не можем делать, что хотим. Мы должны во всем соблюдать правила. Там очень неплохо кормят.
— А за это надо платить? — спросила бабушка.
— Нет, конечно, — сказал Шрирам. — О чем ты думаешь? По-твоему, у Махатмы там отель?
— Тогда зачем им кормить тебя?
— Затем, что я один из них.
— Они много народа кормят?
Тут Шрирам потерял терпение. Бабушкина тупость привела его в ужас.
— Я сказал, они кормят всех своих. Ты что, не поняла?
— Но почему они должны вас кормить?
— Потому что мы волонтеры.
— Ничего себе волонтеры! — вскричала бабушка таким топом, что Шрирам испугался, как бы к ней не вернулось вчерашнее настроение. — И чем же они вас кормят?
— Чаппати, кислое молоко, пахта и овощи.
— Это хорошо. Я боялась, что вас заставят есть яйца и птицу.
Шрирам пришел в ужас.
— За кого ты Махатму принимаешь?! Знаешь, он даже отказывается носить сандалии, сделанные из кожи убитых животных!
Бабушка покатилась со смеха. Слезы текли у нее по щекам.
— Отказывается носить сандалии! — вскричала она, не в силах сдержать смех. — В жизни такого не слышала! Как же они управляются? Сдирают с животных шкуры, прежде чем их забить, что ли?
— Замолчи! — вскричал Шрирам в гневе. — Ты сама не знаешь, что говоришь! Такого я от тебя не ожидал!
Впервые за все это время бабушка наконец заметила неколебимую убежденность своего внука, и вся подобралась.
— Ах вот как! Это твой бог, да?
— Да, и я никому не позволю говорить о нем неуважительно!
— Конечно, разве такая невежественная старуха, как я, может что-нибудь понимать? Разве я читаю газеты? Слушаю лекции? Разве меня кто-то учит? Откуда мне что-то знать, что он за человек, этот Ганди?
— Он не человек, он Махатма, Великая Душа! — закричал Шрирам.
— Что ты можешь знать о махатмах? — возразила бабушка.
Шрирам заерзал и с гневом закачался в кресле. Такого он не ожидал. Он только думал, что бабушка, недовольная его отсутствием, станет возражать, когда он заявит о своем намерении уйти, и будет говорить с ним скорее с печалью и гневом, чем с неуместным легкомыслием. Но она вела себя безрассудно, несерьезно, без всякой ответственности или уважения. Такого он не ожидал и совершенно не знал, как тут поступить. Он понимал, что праведное негодование здесь совершенно неуместно: это ее только еще больше раззадорит, и, когда настанет время получать ее разрешение и уходить, она может проявить крайнюю несговорчивость. Позовет соседей и станет над ним смеяться. Он решил переменить тактику. Проворно поднялся и спросил:
— Бабушка, а ты уже ела? А то я болтаю, не даю тебе поесть!
— Не важно, — ответила она, сдерживая смех. — Столько уже лет, как я после захода солнца крошки в рот не беру? Должно быть, скоро двадцать. Разве ты за всю твою жизнь хоть раз видел, чтобы я вечером ела?
В голосе ее звучала такая гордость, что Шрирам не выдержал.
— Что в этом особенного? — сказал он. — От еды кто угодно может воздержаться.
Ему хотелось добавить: «Махатма так часто постился столько дней подряд». Но он сдержался. Она ничего не стала бы слушать. В ту же минуту она прибавила:
— Не видел! Но когда постится Махатма Ганди, об этом все говорят.
— А когда ты постишься только по вечерам, никто этого не замечает, — в этом и вся разница между тобой и Гандиджи?
Ее поразила резкость, с которой он произнес эти слова.
— Ты будешь обедать? — спросила она.
— Да, только чтоб доставить тебе удовольствие. Я не голоден, я же тебе говорил. Но это хорошее блюдо, сделано из настоящего гхи. Ты можешь сказать им это. Я много съел и совсем не голоден.
После всех этих неожиданных перепадов настроения бабушка вернулась к своему прежнему тону и очень серьезно сказала:
— Ты должен пообедать, мой мальчик.
И снова засуетилась вокруг него, словно вокруг важного гостя. Вытащила лист для еды из связки, висящей на кухне, разложила его на полу, брызнула на него водой, придвинула бронзовый горшок с рисом и снова уселась, чтобы подавать ему еду, не вставая. Небольшой светильник покачивался на стене. Шрирам ел молча; выпил воды из старого медного стакана, стоявшего возле него; кинул взгляд на старый бронзовый сосуд, из которого много лет она кормила его рисом. Внезапно его охватила грусть при виде всего этого. Его давила мысль о том, что он покидает это знакомое окружение, что это на самом деле прощание. Прямо отсюда он отправится в неизвестность. Бог знает, что его ждет. При мысли обо всем этом ему стало тяжело. Он понимал, что с бабушкой совершенно бесполезно говорить о его планах, о Махатме или о Бхарати. Все это было выше ее понимания. Она понимала только то, что касалось еды, обеда или вечернего поста, единственной целью которого было произвести своим аскетизмом впечатление на какую-нибудь соседку. Говорить с ней о чем-либо было бесполезно. Лучше просто уйти утром без всякого шума. В известном смысле он выполнил наказ Махатмы: повидался и поговорил с бабушкой. Махатма должен быть доволен и не ждать, что ему удастся настолько изменить взгляды старушки, чтобы добиться ее благословения.
