— В таком случае, не будем медлить, — я приглашающе взмахнула рукою, указывая на дверь гостиной. — Пройдемте, мисс Дюмон. Картина находится на втором этаже, в кабинете моего отца.
— «Вернись, островитянка!», если мне не изменяет память?
— Правильно…
Все так же беспечно щебеча, мы вышли в коридор и поднялись наверх. Я осторожно разглядывала званую и долгожданную гостью, пытаясь составить первое впечатление, которое, как известно, нередко оказывается самым верным.
Итак, она была изысканной рыжей леди. Не такой уж юной — кажется, на два или три года старше Эвани; не красавицей — но эффектной. Ее волосы, длинные и ухоженные, вились крупными кольцами. Платье цвета фисташек отличалось некоторой старомодностью, но при этом удивительно подходило мисс Дюмон.
«Дорогое, — отметила я про себя. — Очень дорогое. Обычно такое шьют не на каждый день, а на праздники».
Но это оказалось единственное роскошество, которое позволила себе мисс Дюмон. Никаких украшений у нее и в помине не было — ни ожерелья, ни сережек, ни броши, ни даже простенького колечка. Только на шее у нее я заметила тоненький шелковый шнурок телесного цвета, на котором, похоже, висел какой-то кулон. Но он прятался под корсажем — просто так не увидишь. Мне тут же стало любопытно. А вдруг с этим кулоном связана некая тайна?
Впрочем, даже если и так, навряд ли она имела отношение к расследованию. Потому пришлось мне на время осадить свое любопытство.
Косметическими изысками мисс Дюмон также пренебрегла. И, присмотревшись, я поняла, почему. Бледность и блеклость придавали ей особенный шарм, окружали ореолом благородства. Будь эти полные губы чуть ярче, они бы выглядели вульгарно. А темная тушь на длинных рыжих ресницах убила бы напрочь впечатление трогательной нежности и затаенной слабости.
Шагала мисс Дюмон широко и быстро, и этим сразу завоевала мои симпатии. Я сама терпеть не могла мельчить и семенить.
До кабинета отца мы дошли всего за минуту-другую.
— О… — мисс Дюмон остановилась на пороге, и выражение ее лица стало благоговейным. — Это она?
— Да, — кивнула я, чувствуя себя немного глупо — как всегда, когда приходится подтверждать очевидное.
— Чудесно. Просто восхитительно. Ну-ка, милая, взглянем на тебя поближе…
Сюсюкаясь с «Островитянкой», как с маленьким ребенком, мисс Дюмон прошла к дальней стене кабинета. Я с трудом удерживалась от неуместной улыбки. Право же, никогда не пойму, что так привлекает людей в подобных произведениях искусства и заставляет испытывать священный трепет. Да, гамма теплая и приятная, но сам рисунок похож на детскую мазню — слишком плотные краски, плоские и непропорциональные человеческие фигуры… Картина будила странные чувства. Когда я смотрела на загорелую черноглазую женщину, застывшую с поднятой рукою на берегу, сердце у меня сжималось. Вроде бы и нет ничего печального — улыбка, яркие цветы у ног, бирюзовая волна, белый песок и гуашево-темная зелень тропического леса — но все равно появляется жутковатое ощущение надлома, изматывающего одиночества, быстротечности бытия.
Нет, такие картины мне категорически не нравились.
— Ваша девочка в хорошем состоянии, — вдруг произнесла мисс Дюмон громко, отвлекая меня от размышлений. — Я бы отметила только два небольших дефекта, требующих исправления. Во-первых, лак немного потемнел, и не похоже, чтоб это произошло от времени. Во-вторых, вижу небольшую трещинку в раме.
— Рама — не полотно, — легкомысленно отмахнулась я, но мисс Дюмон покачнула головой, бережно проводя пальцами по темному дереву:
— Вы не правы. Если трещинка разрастется, то вот здесь — видите? — исказятся пропорции, и рама начнет перекашиваться и давить на само полотно. Ничего хорошего из этого не выйдет.
В ее голосе было такое неодобрение, что я посчитала за лучшее умолчать о том, как в далеком детстве чересчур живая и подвижная девочка по имени Гинни случайно уронила одну картину в кабинете отца.
— Лак, возможно, потемнел после пожара, — сказала я вместо этого. — Прежде «Островитянка» висела в другом особняке, который сильно пострадал от огня.
— В таком случае, можно лишь порадоваться, что картина вообще уцелела, — вздохнула мисс Дюмон и решительно повернулась ко мне: — Леди, сейчас я не готова сказать, какие именно реставрационные работы нужно будет произвести. Предлагаю вам перевезти картину в мою мастерскую. Там я проведу тщательный осмотр и смогу точно назвать характер работ, время исполнения и сумму оплаты.
— О, такие вопросы на ходу не решаются. Предлагаю обсудить все за чашечкой кофе. Вы не возражаете, мисс Дюмон? — улыбнулась я доброжелательно. Да, у этой Дюмон воистину деловая хватка! Конечно, если сейчас отправить полотно на диагностику в мастерскую, то потом сразу забрать его, отказавшись от проведения реставрационных работ, будет неудобно. Придется оформлять заказ, даже если мисс Дюмон констатирует, что «ремонт» картине практически не требуется.
— Кофе? — такой же профессионально-доброй улыбкой ответила Дюмон. — Благодарю за предложение, леди. Это было бы весьма кстати.
Дверь в кабинет оказалась приоткрыта, хотя я была уверена, что запирала ее. Впрочем, этому недоразумению быстро нашлось объяснение: в противоположном конце коридора стоял мистер Спенсер со счетной книгой в руках и негромко разговаривал с кем-то. Его собеседника за поворотом видно не было, но, судя доброжелательному выражению лица, управляющий беседовал с кем-то из «старой» прислуги — либо с одним из своих помощников. Похоже, мистер Спенсер собирался занести мне кое-какие документы на утверждение, но, заглянув в кабинет и увидев, что я все еще занята с гостьей, решил зайти позже.
Впрочем, скоро происшествие с дверью вылетело у меня из головы. Немало этому поспособствовало и общество весьма разговорчивой мисс Дюмон и уютная атмосфера малой гостиной — мягкие кресла, темное кружево, обилие драпировок на стенах и окнах, старинные книжные полки… Прежде здесь любила проводить за чтением вечера леди Милдред — ведь зимой небольшое помещение легко протапливалось до жары, в отличие от просторной залы этажом ниже. Кроме того, комната располагалась ровно посередине между левым и правым крылом и имела выходы в обе стороны. Приди мне в голову мысль подписать с мисс Дюмон договор о реставрации прямо сейчас, то я могла бы проводить гостью в свой кабинет самым коротким путем, через вторые двери, сейчас для благообразия — и от сквозняков — задернутые портьерой.
По ногам, к слову, отчего-то дуло нещадно, будто где-то забыли закрыть окно, причем заметно это стало не сразу, а где-то через четверть часа. Поэтому я сделала Магде знак добавить в кофе немного орехового ликера. Для меня такой напиток был привычным и лишь слегка согревал. А вот мисс Дюмон разрумянилась и, что называется, повеселела. Выражалось это главным образом в том, что любая тема сводилась к живописи, Нингену и его «Островитянкам».
В свете поручения Эллиса — лучше и не придумаешь.
— До сих пор было известно одиннадцать «Островитянок», однако ходило множество легенд об «утерянной» картине. Время от времени всплывали то письма якобы от самого Нингена с соответствующими указаниями на ее существование, то критические статьи его современников… Двенадцатая «Островитянка» будоражила умы многих и многих людей. И не удивительно. Всего одной, одной-единственной картины не хватало до магического числа, до дюжины… и вот, наконец, она найдена! — с энтузиазмом вещала мисс Дюмон, покачивая в такт словам серебряной чайной ложечкой. — Некоторые имеют смелость возражать, что никакой утерянной «Островитянки» никогда и не существовало, но это все чушь. Конечно, любому дураку ясно, что их должно быть двенадцать. Двенадцать Знаков Свыше из святого Писания, двенадцать обетов во имя Спасения, который должен дать любой истинно верующий, двенадцать грехов неисправимых, двенадцать подвигов Гутры Смелого и, наконец, двенадцать поправок Святой Роберты Гринтаунской к Аксонскому кодексу! Видите, это число имеет мистическое значение. Так что нет сомнений в том, что Нинген задумывал именно дюжину картин с героинями-островитянками, — вновь повторила она, на сей раз наставительно указывая пальцем вверх. С фрески на потолке на нее любопытно смотрели благие вестники в голубых одеждах. — Нинген ведь был очень суеверным человеком. Он прислушивался к приметам, искал всюду знаки судьбы, полагал совпадения частью некоего грандиозного плана высших сил и прочее, и прочее. В его полотнах часто есть двойное дно, тайный смысл, который можно разгадать лишь с помощью символов. Вот, например… Леди, слышали ли вы что-нибудь о картине «Человек судьбы»?
У меня всколыхнулось какое-то смутное воспоминание.
— Что-то слышала, — уклончиво ответила я. — Ничего определенного вспомнить не могу.
