АЛЕШИНУ АЛЕКС.ИВ. = ПОЗДРАВЛЯЕМ СЫНОМ АЛЕКСАНДРОМ ВСЕ БЛАГОПОЛУЧНО ЧУВСТВУЮТ СЕБЯ ХОРОШО ЖДЕМ ОТПУСК.
У Шульгина перехватило дыхание:
— Вот же молодец, Сашка, — вырвалось у него, и взлетел праздничным флажком лист радиограммы.
— Метель, я, Метель-один, — тут же прохрипел в эфире голос Шульгина. — Прошу собрать командиров взводов на совещание. Прошу всех немедленно в мой окоп.
— Что там у тебя случилось, Метель-один? — хмуро отозвался Орлов.
— Есть необходимость собраться, — уклончиво ответил Шульгин. — Все подробности на совещании.
Послышались далекие команды командиров взводов, оставлявших за себя сержантов старшими на позициях. Потянулись с разных сторон к высоте Шульгина серые бушлаты.
— Что случилось, замполит? — сердито спросил Орлов, перевалившись через бруствер окопа.
— Что у нас за чепэ? — взмахнул руками командир второго взвода Смиренский.
— Темнишь, замполит… Может, листовки получил от политотдела? — усмехнулся долговязый командир третьего взвода Моргун. — Так нам хватает листовок…
Алешин опустился в окоп последним, так что сразу стало тесно в квадратной ячейке глинистой земли. Смиренский недовольно сжал плечи, встряхнул каштановым чубом:
— Докладывай, замполит, не тяни…
— Докладываю, — воскликнул Шульгин, — в нашей роте действительно случилось происшествие. Чрезвычайное, но очень замечательное. Кто угадает…
— Сгорело что-то в полку? — свистнул лейтенант Моргун.
— Тьфу ты, скажешь, — отмахнулся Шульгин.
— Водку в полковой дукан привезли, — ахнул Смиренский.
— Не дождетесь, — рассмеялся Шульгин. — Чрезвычайное происшествие касается всех, но виноват в нем только один.
— Кто еще виноват? — повел бычьей шеей Орлов. — По существу докладывай, замполит.
— Виновник происшествия — лейтенант Алешин, — провозгласил Шульгин, и когда все взгляды упали на притихшего командира первого взвода, достал из-за пахухи бланк радиограммы. — Лейтенант Алешин виноват в рождении сына Александра! Родился в городе Москве. Мать с сыном чувствует себя хорошо. Все прошло благополучно. Ура, товарищи офицеры!
— Ура-а… — загремели голоса в окопе, и яростно захрустели лейтенантские ребра от жарких объятий.
— Дайте-ка мне тиснуть папашу, — кричал Моргун.
— И мне дайте, — кричал Смиренский.
— Поздравляю, — гаркнул в ухо Орлов. — В пятой роте пополнение! Мужик у нас, ребята!
Шульгин тряс Алешина за плечо:
— Наследник Александр! Вот это здорово! Сан-Саныч-младший! Не шутка! Первый пацан в пятой разгильдяйской…
— Качать надо папашу, — загудел Моргун.
— Куда его качать? — возразил Орлов, — его теперь беречь надо. Алешин — единственный папаша на всю роту.
— Метель, я, Первый, прием, — вдруг заскрипел эфир.
Орлов вывернул плечо в давке, нащупал тангенту радиостанции.
— Первый, Метель на связи, прием!
— Поздравляем вас с пополнением, — прохрипел голос Первого. — Лейтенанту Алешину объявляю благодарность. Молодец! Не бракодел! Не подвел армию! Настоящий мужчина! Ты, Орлов, не слишком выставляй теперь Алешина под огонь. У него важные семейные обстоятельства… Я теперь отлично понял какие… Одобряю ваши вчерашние действия! И еще… — голос командира полка дрогнул, — тут начальник политотдела передает… Не вздумайте отмечать… Никакой пьянки… Не теряйте там голову от радости!..
— Голову терять не собираемся, — недовольно ответил Орлов. — Пусть политотдел не беспокоится. Какие могут быть сейчас пьянки?..
Моргун сдавленно засмеялся за спиной Орлова.
— Кто о чем, а вшивый о бане…
— Все настроение испортили, тьфу-у… — сплюнул Смиренский.
И только Алешин промолчал. Он вообще выглядел потерявшим ту самую голову, о которой так беспокоился политотдел. Бессмысленная улыбка блуждала по его широкому открытому лицу, и молодой счастливый папаша растерянно мял в руках клочок бумаги с рубленым шрифтом РАДИОГРАММА…
Оставшись один, Шульгин вытащил из-за пазухи еще один плотный клочок бумаги. Грязные отпечатки легли на свежий тетрадочный лист. Андрей старательно вытер пальцы. Развернул захрустевший листок, и ему показалась, что от клеток ученической тетради пахнет чем-то родным.
Шульгин присел в окопе, оперся спиной о глинистую стену. Замер. Погрузился в горячие волны беглых, спешащих строчек, нежную, сладостную речь влюбленной Елены.
«Здравствуй, бедовая моя головушка!
Здравствуй, мой походно-полевой…
Как уютно называть тебя своим, как хорошо быть твоей подругой и как же нелегко ею быть…
Милый мой, я пытаюсь не роптать и не могу… Я пытаюсь не плакать, и все равно слезы льются из глаз… Я пытаюсь быть твоей боевой подругой, но у меня ничего не получается…
Я ничего не могла сказать тебе вчера, когда узнала, что почему-то именно ты командуешь первой группой этого ужасного десанта.
Нам, женщинам, нельзя вмешиваться в ваши мужские дела. Видно так нужно, чтобы ты брался за самое трудное, самое тяжелое, самое опасное — такая у тебя упрямая воловья натура тянуть самую непосильную ношу.
Но если бы ты только знал, как страшно мне, выбравшей самого лучшего из всех мужиков, наверное, себе на беду.
Нет, ты меня все же не слушай, я плачу, и все же… я верю, что ты все выдержишь. Ты все перенесешь, ты вернешься…
Ты не можешь не вернуться, если тебя так любят. Ты выдержишь все, если тебя так ждут, правда ведь…
Без тебя станет пусто в этом мире, одиноко среди многолюдных толп, опустеет мир, иссохнет моя душа, без тебя я не смогу жить.
Не смей забывать, родной мой, тебя ждут, тебя любят больше самой жизни. Тебя любят и ждут со всей силой этой отчаянной любви…
Твоя Елена».Шульгин бережно поцеловал горькие строчки взволнованной Елены, положил конверт во внутренний карман поближе к сердцу, зная, что еще не раз перечтет он это письмо. И будет читать, пока не запомнит каждое слово, пока не сотрет бумагу до дыр. Он почувствовал вдруг, что проживет еще немало страшных дней этой необъявленной войны, пройдет сотни жестоких километров трудных военных дорог, и ему будет легче, чем другим, переносить все ужасы этой войны, потому что у него есть к кому возвращаться. Потому что где-то за закрытыми шторами, в тишине ждут его возвращения напряженно и мучительно, ждут с задавленным стоном и постоянной болью под израненным сердцем. Ждут, не пряча горьких морщин, не стыдясь поседевших волос. Ждут, отгоняя мучительный страх и страшную горечь одиночества.
17.
— Как вы думаете, Саша уже получил телеграмму? — Татьяна Алешина смущенно улыбалась Анне Ивановне через решетку приемного отделения.
Им разрешили встретиться под строгим секретом. Сестра приемного отделения прохаживалась за спиной Анны Ивановны с неприступным лицом. То что категорически запрещалось другим в целях строжайшей гигиены, было тайно позволено жене афганского офицера.
— Правда же, он уже знает? — взволнованно шептала Алешина.
— Конечно, знает, — убежденно сказала Анна Ивановна. — Я твою телеграмму сразу отнесла одному важному начальнику, работнику военкомата. Он мой сосед, живет под нами. Он от твоей телеграммы даже затрясся весь. Себя, говорит, не пожалею, немедленно будет телеграмма доставлена.
Анна Ивановна подняла к глазам уголок платка.
— У военных есть такая особая связь, похитрее нашей, телеграфной. Эсвэ называется. Сразу можно шифровку любую передать в штаб. А тут такое дело, — Анна Ивановна потерла глаза, — самое важное на свете! Человек родился!
Алешина счастливо вздохнула.
— Приняли телеграмму бесплатно, — продолжила Анна Ивановна. — Сказали, передадут без промедлений из рук в руки. Это же такая радость! Каждый возле нее погреется немножко!
У Алешиной выбилась из-под больничной косынки пшеничная прядь. И в глазах заплескались веселые искры.
— Правда, он обрадуется… — зашептала она. — А я так всего боялась, я же такая трусиха, ужас… Живот такой большой стал, а я такая маленькая. А он и не видел ничего. Ни живота, ни моих схваток…
Алешина шептала сбивчиво, плохо соображая, что она говорит, но какая-то очень важная мысль пробивалась в ее сознании.
— Я думаю… Мне кажется… — прошептала Алешина, — если теперь нас двое так сильно будут его ждать, то он тогда точно вернется…
Она перевела взгляд на побледневшее лицо Анны Ивановны и вдруг заметила влажные дорожки слез.
— Что же вы плачете… — испугалась она, — вы не верите?.. Правда…
— Что ты, что ты, — прошептала Анна Ивановна, — вы с маленьким Сашенькой обязательно дождетесь. Просто у нас с тобой теперь так много общего, — Анна Ивановна насухо вытерла глаза, — ты теперь мать, и я тоже. И обе мы ждем родных с войны…
