К ней, быстрее к ней! Я схожу с ума! Стучит в висках. Он отшатнулся от будки и как лунатик двинулся к дому. Он идет. На свете не осталось ничего, кроме черной машины. Весь мир поглотил туман; ему кажется, что он слышит крики, слова команды! Нет, вокруг все тихо, лишь скрежещет трамвай, шумит город… А этот автомобиль… Он как гигантский магнит, как лампа, к которой слетается ночная мошкара… Павел идет. Готовый драться, рвать зубами… Кто-то хватает его за рукав. Он поворачивает голову и видит знакомое лицо соседа. Павел вынул руки из кармана, задержался.
— Не ходи туда, Павел, — шепчет сосед, не замедляя шага. Он держит его за рукав и деликатно, но настойчиво тащит обратно.
Что?..
Они! За кем-то приехали. Ничего не знаю…
Павел пришел в себя у телефонной будки на углу. Солнце немилосердно жжет, сверлит горячими лучами кожу, струйки пота стекают за рубашку. «Проснусь, — говорит он себе, — проснусь, и все будет в порядке: комната, кенарь, книжки, звездный атлас. Все это только сон, все! Может быть, и она?.. Нет, только не это!»
Через стекла будки он смотрит на автомобиль.
Интересно, сколько длится вечность?..
Почему они не идут? И это работа для мужчин, для хорошо оплачиваемых, откормленных убийц! Да ведь она умрет в их лапах от одного только страха.
Но вот они показались в воротах. Пятеро, пять здоровенных парней. К счастью, Павел не видит их лип. С ними простоволосый немолодой человек. В пиджаке, в рубашке с расстегнутым воротом. Его ведут к машине без наручников. Уверены в силе своих кулаков и револьверов. У них такой будничный вид, что издали может даже показаться, будто люди собрались на прогулку. Вот они уже рядом с машиной, шофер садится за руль, дверцы распахнуты, мотор послушно фыркает. Простоволосый человек на минуту задерживается, и луч солнца освещает его лицо. Он поднимает голову и смотрит на улицу, на окна с азалиями и фуксиями на подоконниках. Десятки глаз провожают его. Он глубоко вздыхает и выпрямляется.
Да, это он: художник из мансарды! Один из пятерых толкает его кулаком в бок и вталкивает во тьму автомобиля. Хлопают дверцы, черная машина с оглушающим ревом срывается с места и мчится по оцепеневшей от ужаса улице.
X
Все вокруг — дома, окна, лица прохожих, вывески магазинов, обшарпанные углы домов — все как будто поднимается из отхлынувших вод, стряхивает с себя ужас. Постепенно и словно нехотя улица оживает: где-то тявкнула собачонка, зацокали копыта коней с пивоваренного завода.
Павел оторвал ноги от мостовой. Он двинулся вперед, испытывая постыдное чувство облегчения: эгоистичное, гадкое, подлое облегчение.
А теперь думай, думай, шевели мозгами! Абсолютно ясно: здесь ей больше оставаться нельзя. Они могут подвергнуть обыску весь дом — «рассадник крамолы», облазить квартиры, чердак, подвалы. Сегодня, завтра, как только будет поменьше работы. Эстер необходимо уехать. Но куда? К тетке в деревню? Та живет на хуторе. Надо что-то придумать, поговорить с отцом, с мамой, убедить их, принудить, даже если они будут умирать от страха. Эстер должна жить. Пусть уляжется эта истерика, пусть винтовки немного остынут, пусть снова придут тупые, застойные протекторатные будни.
Он шел, согнувшись под бременем тяжкого раздумья.
Улица была равнодушна, выбеленная полуденным зноем. Горло пересохло от жажды. Сначала к отцу в мастерскую — напиться, оглядеться!
В мастерской духота. Явился новый заказчик.
И какой!
Он стоит, широко расставив ноги, среди обрезков дрянной материи, повернувшись к Павлу плотной спиной. Павел сразу узнал его и вздрогнул. Что ему надо? Заказчик болтает без умолку, несет чепуху.
Ему отвечают скупо. Портной стоит перед ним на коленях и полотняным метром измеряет длину брюк, потом записывает в растрепанный блокнот.
Отец молча взглянул на сына и нахмурился.
Впрочем, молчат все. Только новый заказчик Рейсек весело размахивает руками.
И болтает, болтает, болтает.
— Вот я и говорю себе: где еще искать портного, если он у тебя под носом. И явился к вам, хозяин! Постарайтесь сделать из меня франта!..
Никто не смеется, в паузах между его фразами стоит глухая тишина. Слышно, как Пепик, вытаскивая наметку из недошитой суконной жилетки, лростуженно шмыгает носом. Большая муха, одуревшая от духоты, с жужжанием бьется в оконное стекло. «Бззз… бзз…» Чепек упирается тощим животом в портновский стол, мнет пальцами материал, подносит его к близоруким глазам и с видом знатока кивает головой. «Гм, гм…»
— Что скажете? — спрашивает Рейсек. Он вытаскивает из кармана пакетик с конфетами и с наслаждением засовывает одну в рот. Сластена!
— Ничего отрезик, а?
Мечта, — с каменным лицом подтверждает подмастерье, избегая молящих и предостерегающих взглядов хозяина. — Такого сегодня в магазинах не купишь.
Еще бы… — картаво бахвалится Рейсек — конфета мешает ему говорить, — но что-то не нравится ему в этом ответе. — А что вы, собственно, имеете в виду? Он у меня лежит уже давно… Попрошу вас сделать костюм как можно скорей. Есть причины. А… что касается денег — наличными!
Как бы вам не вспотеть в нем, — заботливо замечает Чепек и отодвигает материал.
Думаете? — безучастно взглянув на него, спрашивает Рейсек.
Портной судорожно кашляет, Чепек понимает, что означает этот кашель. Портной пытается заглушить опасный разговор.
— Лето, говорят, жаркое будет — по столетнему календарю, — поясняет Чепек серьезно и стучит пальцем по отрезу. — Камвольная шерсть!
Ага!
Что вы изволили сказать?
Ничего. Я только сказал — ага!
— Ага! Один тоже недавно сказал «ага», и для него это плохо кончилось. А ведь был малый не промах. Да-а-а, сегодня лучше…
— Доморощенный Швейк.
Вот как? А что, собственно, вы имеете против Швейка?
Болван, — отвечает Рейсек. — Опасный. Многие сейчас швейкуют. Шутят. Национальная болезнь. Можешь думать что тебе угодно, черт подери, но глупости брось. Начнет как Швейк, а кончит как саботажник, как подрывной элемент, на виселице. Жаль мне чешские головы, ей-богу!
— Конечно, — соглашается Чепек, — очень жаль…
— Вы, уважаемый, желаете две пуговки или одну? — вмешивается портной, отирая потный лоб.
Одну! — отрезает заказчик и продолжает: — Война! Ужасно! Кто знает, чем все это кончится…
Что? Война? — удивляется Чепек. — Абсолютно ясно! Газеты пишут…
Конечно! Но ведь нужно соображать, соображать нужно, — распаляется от собственных слов заказчик. — Наши не желают оценить, что им не надо валяться в окопах. Руки у них чешутся… Не ценят, что могут спокойно жить…
Я бы сказал, что они недостаточно благодарны за то покровительство, что нам оказывает Германия.
Рейсек на мгновение умолкает и, вперив в Чепека задумчивый пристальный взгляд, пожимает плечами.
— Естественно, национальные чувства. Я, конечно, их разделяю — пожалуйста! Но ты смотри на вещи трезво! Реалистически. Им некогда с нами возиться, у них и так дел по горло! Стенку лбом не прошибешь!
— Святые слова, — страстно подхватывает Чепек.
— В конце концов, ни одно государство не станет терпеть анархии. Представьте, нашелся и такой, что спрятал в спинке кровати винтовку… Винтовка старая, наверное, еще времен Тридцатилетней войны. Хлам. Вообще не стреляет. И они хотят идти против танков и самолетов. Сумасшедшие! А находятся и такие, — добавляет он, помолчав, — которые скрывают у себя непрописанных. И даже жидов! Вы понимаете? А потом их… потом… а ты ума не приложишь, как таких безумцев, мечтателей, фантазеров предостеречь.
Глаза его бегают с предмета на предмет и останавливаются на дверях, ведущих в комнатенку. Скользят по лицам присутствующих. Он выжидает. Ну?
— Как тот, наверху, — не выдерживает опять не угомонный Чепек.
Кто?
Тот, с чердака. Сегодня его увели.
Большевик.
Серьезно? Откуда вам известно?
— Это знают все. Такой старый дом… Тут вмешался вконец измученный портной.
Когда уважаемый желает… получить костюмчик?..
Как можно скорей, хозяин! Через неделю можно? Отлично! На примерку приду через три дня. Договорились.
И он вразвалку, как старый медведь, направляется к выходу, вытирая затылок пестрым платком и криво усмехаясь.
— Отлично поболтали, правда? Ну, до скорого.
И вдруг Рейсек быстро поворачивается на каблуках. Тут происходит неожиданное: он шагает к двери, что ведет в комнату Павла.
Прежде чем кто-либо успел опомниться, Рейсек схватился за ручку, нажал ее.
Никто не тронулся с места. Только Павел. Он поднялся, бледный как полотно. Никто не заметил этого. Нащупал за спиной большие портновские ножницы, сжал их в кулаке так, что побелели суставы. Сейчас! Он, сузив глаза, следил за рукой на дверной ручке. Птица! Рука опять нажала на дверь. Ударить! Наброситься сзади, всадить изо всех сил ножницы под ребра, резать, рубить эту руку! Тело напружинилось для бешеного прыжка.
