первом ряду дам, поблизости от трона. Но одно ее все таки поразило: в числе присутствующих не было ни самого герцога Бирона, ни его супруги, первой статс-дамы царицыной, и ей невольно подумалось:
"Не хотят ли они таким образом выразить протест, что сыну их принцесса предпочла иностранного принца?"
— Маркиз Ботта! — зоговорили тут около нее дамы, и она увидела малорослого, плотного мужчину в иностранной форме, мерными шагами и с гордо-вскинутой головой направляющогося через весь зал к императрице.
Поднявшись вверх на пять, на шесть ступеней к трону, посланник отвесил монархине установленный поклон, накрылся, по обычаю своей страны, раззолоченной шляпой с плюмажем и произнес небольшую приветственную речь на немецком языке; после чего, сняв опять шляпу, подал государыне письмо от венценосного заочного свата.
Отвечала ему точно так же не сама императрица: зоговорил от ее имени по-русски стоявший на верхней ступеньке высокий и осанистый сановник, окидывая из-под своих пушистых бровей стоявшего несколькими ступенями ниже приземистого австрийца еще более гордым взглядом.
"Первый министр, Артемий Петрович Волынский! — догадалась Лилли. — Точно так свысока должен смотреть и орел на коршуна, взлетевшего к его высям."
Волынского сменил граф Кейзерлинг, посланник брауншвейгь-вольфенбюттельский, чтобы сказать также несколько слов и подать письмо от своего государя, герцога вольфенбюттельского. Несмотря на сотни присутствующих, кругом царила такая мертвая тишина, что каждое слово говоривших долетало до противоположного конца зала.
По окончании речей, Анна иоанновна, опираясь на руку Волынского, спустилась с тронного возвышение (два камерпажа поспешили подхватить волочившийся за нею тяжелый шлейф) и проследовала в большую, празднично-разукрашенную галлерею, где придворные чины и дамы разместились в том же порядке.
— А вот и нареченный жених, — заметила вполголоса одна из соседок Лилли. — Но как он жалок, Боже милосердный!
— Как есть агнец перед закланьем, — отозвалась другая.
И точно: в своем белом шелковом, расшитом золотом кафтане, с женоподобным лицом и распущенными а l'enfant до плеч, завитыми светло-белокурыми волосами, бедный принц брауншвейгский шел между двумя рядами придворных к стоявшей под балдахином в конце галлереи царице шаткой поступью и с миной осужденного. Невнятно пробормотав что-то, — должно-быть, личную просьбу не отказать ему в руке царицыной племянницы, — он, по знаку Анны иоанновны, стал рядом с нею с правой стороны, а его сват, маркиз Ботта, с левой.
Тут два высших придворных чина: кабинет-министры Волынский и князь Черкасский, ввели в галлерею и подвели к императрице племянницу-невесту. Вид y Анны Леопольдовны был не менее убитый, как y Антона-Ульриха; а когда тетушка-царица обявила ей, что вот принц брауншвейгский просит ее руки, — самообладание окончательно оставило бедняжку; она кинулась на шею к государыне и разрыдалась.
Такая чисто-семейная сцена, не предусмотренная церемониалом, до того всех озадачила, что все кругом замерло, не смее шелохнуться. Сама Анна иоанновна, строго сохранявшая до сих пор свою царственную осанку, не смогла также подавить свое волненье: из-под ресниц ее на голову припавшей к ней племянницы закапали слезы.
Не потерялся только маркиз Ботта. Обратясь к императрице с новой речью, он раскрыл сафьяновый футляр, в котором оказался свадебный подарок «римского» императора — великолепная золотая цепь — «эсклаваж», вся усыпанная дрогоценными каменьями и крупными жемчужинами. Дрожащими еще руками Анна иоанновна приняла цепь и надела ее на шею невесты; после чего сняла с пальцев принца и принцессы обручальные кольца и вручила жениху кольцо невесты, а невесте — кольцо жениха.
— Будьте счастливы, мои дети! Блогослови вас Господь Бог и Пресвятая Матерь Божие! — проговорила она растроганным голосом и обняла обоих.
Первою поздравить вновь обрученных подошла цесаревна Елисавета. Обнимая принцессу, она тихонько стала утешать ее.
— Оставь! ты ее еще больше расстроишь! — властно заметила ей императрица, и цесаревна отошла, чтобы дать место другим поздравителям.
Стоя об руку с женихом, Анна Леопольдовна принимала поздравление с натянутой улыбкой сквозь слезы и, казалось, едва держалась на ногах, так что Антон-Ульрих должен был ее поддерживать, хотя y него самого вид был не менее жалкий.
Всем присутствующим стало не по себе: все украдкой переглядывались, перешоптывались. Лилли услышала опять около себя пересуды, причитанья придворных кумушек:
— Не к добру это, ох, не к добру!
— Не обручение это, а словно похороны!
— Смотрите-ка, смотрите: уже уходят! Невмоготу, знать, пришлось.
Толпившиеся в дверях торопливо посторонились, чтобы пропустить обрученных.
Следовавшая за принцессой баронесса Юлиана кивнула по пути Лилли, чтобы та не отставала. Когда, рядом комнат, достигли наконец собственных покоев Анны Леопольдовны, последняя высвободила свою руку из-под руки жениха и, коротко поблогодарив: "Danke!", в сопровождении Юлианы и Лилли вошла в открытую камерпажем дверь, которая тотчас опять захлопнулась перед озадаченным принцем.
X. Эсклаваж и новая дружба
.
— Ах, я бедная, бедная! — воскликнула Анна Леопольдовна, ломая руки, и повалилась ничком на свое «канапе».
— Что вы делаете, принцесса! — испугалась Юлиана: — вы совсем ведь изомнете вашу чудную робу и сломаете, пожалуй, фижмы…
— Я задыхаюсь… расстегни меня…
— Да вы хоть бы присели, — сказала Юлиана и, наперерыв с Лилли, принялись расстегивать ей платье и распускать шнуровку.
В это время дверь снова растворилась, и вошла цесаревна Елисавета вместе с молоденькой гоффрейлиной.
— А я хотела тебя, дорогая Анюта, еще отдельно поздравить, — зоговорила цесаревна, подсаживаясь к принцессе, и крепко чмокнула ее несколько раз. — Поздравляю от всей души!
— Есть с чем!.. — отвечала Анна Леопольдовна, как избалованный ребенок, капризно надувая губки. — Муж не башмак — с ноги не сбросишь!
— Да зачем его сбрасывать? Если не тебе самой, то твоему будущему сыну суждено носить царскую корону.
— Сыну от постылого мужа! Не нужно мне ни сына, ни короны! Сколько раз ведь говорила я тетушке, что с радостью уступлю тебе все мои права…
— Вздор несешь, душенька. Ты государыне родная племянница, а я ей только кузина…
— Но зато в десять раз меня умнее! Не понимаю, право, почему ты, тетя Лиза, всегда еще так мила со мной…
— ее высочество цесаревна со всеми обворожительно мила, — вмешалась дипломатка Юлиана.
— А главное, гораздо рассудительнее вас, принцесса: если уж государыне блогоугодно было назначить вас своей наследницей, так вы обязаны безпрекословно повиноваться.
— Я и повинуюсь, выхожу замуж за этого… Не знаю, как и назвать его!
Она залилась опять слезами, и Елисавете Петровне стоило не малого красноречие, чтобы несколько ее успокоить.
— Любоваться им тебе не нужно; но другим-то своей нелюбви к нему ты не должна слишком явно показывать. Царствующие особы должны стоять на такой высоте над толпой, чтобы казались ей всегда высшими существами, неподверженными человеческим слабостям.
— Да ты сама-то, тетя Лиза, разве держишь себя так?
— Я, милочка моя, никогда
