Он прохаживался по комнате, посвистывал. Остановился и вдруг спросил:
«Ты любишь Малера?»
«Малера?»
«Да. Густава Малера».
«Богемский еврей, — сказал Вернике. — И вдобавок давно забыт».
«Поделом ему. Пятая симфония, первая часть... собственно, там две первых части. Там всё предсказано. Всё, что с нами произошло... Может быть, так было нужно. Германия должна была принести себя в жертву. Может быть, жидовско-христианская идея искупления обернулась на самом деле нашей идеей. Эта идея бессмертна, вот в чём дело, полковник. Национал-социализм — это феникс, сегодня он стал кучей золы. А завтра...»
Борман сделал несколько шагов и снова остановился, глядя в угол, где пряталось будущее.
«Придёт день, — сказал он, — наша идея покорит весь мир».
Приоткрыв занавес, он уставился в пустоту.
«Могу вам открыть один секрет, рейхсляйтер, — проговорил Вернике после некоторого молчания. — Я знал о Двадцатом июля».
«О заговоре? — усмехнулся чёрный мундир. — Вот как. Впрочем, и я о нём знал».
«Вы? Знали заранее?»
Борман небрежно кивнул.
«И... ничего не предприняли?»
Секретарь вождя навис над ложем, вперился мёртвым взором в лежащего. Редкие, гладко зачесанные волосы, лицо без лица. Упырь, подумал Вернике.
«Не время обсуждать», — отрезал Борман, отвернулся и, заложив руки за спину, зашагал снова.
Но остановился.
«Заговор был обречён. Штауфенберг был, безусловно, отважным человеком. Человеком идеи, надо отдать ему должное. Но заговор был обречён».
«Даже если бы...?»
«Да, — жёстко сказал Борман. — Даже если бы фюрер погиб. Заговор был обречён, потому что его возглавили слабые люди, интеллигенты, христиане. Этими людьми руководили моральные соображения. Мораль мертва, полковник! Надо, чтобы во главе заговора стоял простой народный генерал, не скованный предрассудками, солдафон с низким лбом. Любимец армии. Может быть, Роммель...»
«И тогда?» — осторожно спросил Вернике.
«Что тогда?»
«Родина была бы спасена?»
Человек в чёрном усмехнулся. «Лежи», — сказал он презрительно, потушил лампу и раздвинул шторы. Наступило утро.
«Лежи, нам некуда торопиться. Ни у тебя, ни у меня нет больше шансов. Ни у кого из нас не осталось шансов... Но история на нашей стороне. Я не люблю риторики. Но иначе не скажешь. Германия принесла себя в жертву, да, взошла на костёр — во имя обновления мира. Никто из нашего поколения до этого не доживёт, но то, что великий проект национал-социализма победит, не подлежит ни малейшему сомнению. Мир идёт к этому. К несчастью, мы не успели окончательно истребить еврейство. Оно окопалось в Америке. Но с Европой, и с Азией впридачу, янки не смогут бороться. Цивилизация зашла в тупик. В этот тупик её загнала коррупция, власть золота, тот самый дракон Фафнер».
«Но Зигфрид убит», — возразил Вернике.
Борман усмехнулся.
«Вагнер больше не актуален. — Он подошёл к лежащему. — Ты когда-нибудь удосужился прочесть Коммунистический манифест?»
Полковник вопросительно воззрился на секретаря.
«Да, тот самый Коммунистический манифест, написанный немцем Энгельсом под диктовку еврея Маркса. Не удосужился. Напрасно! Много потерял. И Ленина ты, конечно, никогда не раскрывал, тоже напрасно. Нашёл бы у него несколько полезных мыслей».
«Например?»
«Эти люди, надо признать, не были лишены прозорливости. Уж они-то прекрасно понимали, что цивилизация денег, мир безудержной погони за наживой, гибельного либерализма, политической анархии, весь этот Вавилон — рухнет рано или поздно. Но что они предлагали? Марксистский проект пролетарской революции выглядит комической утопией. От него разит чесноком. Он насквозь пропитан ветхозаветной идеей царства Божьего на земле. Под которым, конечно же, подразумевается власть Иеговы. Что такое на самом деле диктатура пролетариата?» — говорил, устремив глаза в пространство, взад-вперёд поскрипывая сапогами, Борман.
«Вы хотите сказать, рейхсляйтер, что... Я тоже так думал...»
«Я больше не рейхсляйтер. Нет больше рейха. И меня не интересует, что вы думали».
Сумасшедший, подумал Вернике. То «ты», то «вы». Или пьян?
Тут он заметил, что под столом стоит плоская фляга из-под коньяка, пустая.
Вернике привстал, потянулся за протезом.
«Стоп. Лежать! Я ещё не договорил».
«Нам пора, рейхсляйтер...»
Борман метался по комнате.
«Идея абсолютной власти, воплощённая в личности вождя, — вот чего им не хватало. Дисциплина, самоотверженность и восторг. Ледяной восторг, полковник! Вот что понял Ленин и... в какой-то мере, конечно, но осуществил Сталин. Мы недооценили этого кавказца. Вероятно, он добился бы многого, преуспел бы в мировом масштабе, если бы родился в другой стране. Он считал, что миром будет править славянство, роковая ошибка. Эта победа их погубит. Они потеряли так много людей, что даже для России это обернется катастрофой. Не такой, как наша, более медленной. Но надолго их не хватит. Мы не зря боролись с коммунизмом. Это был больше чем враг, это был конкурент. Сегодня он победитель. А на самом деле мы его сокрушили. Это было смертельное объятье...»
«А всё-таки, — пробормотал невпопад Вернике, — всё-таки... где мы?»
Борман остановился, тупо взглянул на него.
«Ты думаешь, на том свете? — сказал он. — Берлин — это и есть тот свет».
«Где мы, — повторил Вернике, — у наших? у русских?»
XVI И возрыдают пред ним все племена земные
3 мая 1945
Плакаты на рекламной тумбе, на стенах домов с выбоинами от осколков.
WEHR DICH ODER STIRB
NUR DAS VOLK IST VERLOREN, DAS SICH SELBST AUFGIBT[26]
Русский правитель, без лба, с длинным нависшим носом, бровищами и усищами, с ножом в зубах:
DIESE BESTIE MUSS VERNICHTET WERDEN[27]
Где я? — бормотал, не замечая, что говорит сам с собой, человек с повязкой на вытекшем глазу, с непокрытой головой, в изодранном мундире с грязным подворотничком и чёрно-серебряным прусским крестом между углами воротника. Где русские? Смолкла канонада. Выглянуть из душного подземелья. Идёт дождь. Запах сирени плывёт из-за решётки сада.
Он увидел очередь перед мясной лавкой. Удивительно, что ещё что-то осталось, что не разнесли лавку. Стать в хвост. Но зачем? Дождь всё сильней. Кто-то уверенно говорит о близком спасении. Вы что, не слышали? Венк со своей армией идёт на выручку.
А, пусть думают что хотят.
Барышня читает вслух экстренное сообщение, замызганный листок. Фюрер, до последнего дыхания сражаясь во главе армии, пал на поле боя.
Фюрер... до последнего дыхания... Личный шофёр с камердинером выволокли обоих, Гюнше облил бензином. Столб огня. Пал, сражаясь, на поле боя. Пусть, пусть думают что хотят. Но любопытно: потрясающая новость — и никакой реакции в очереди.
Говорят, они уже в Цоссене. Кто? Этого не может быть. Откуда это известно? Всякий, кто распространяет провокационные слухи, подлежит расстрелу на месте. Ах, оставьте вы все это. Сейчас самое главное не попасть в лапы к азиатам.
Кто-то нацарапал мелом во всю стену: Si fractus illabatur orbis, impavide ferient ruinae[28].
Нам только латыни и не хватало. Скоро появятся русские надписи.
Вы бы лучше, господин полковник, сменили вот это... Что сменить? Показывает на мундир и Ritterkreuz[29]: мало ли что... на всякий случай.
На искусственной ноге вверх по лестнице, вдова аптекаря предложила у неё переночевать.
Нестарая женщина, пожалуй, меньше сорока, стройные ноги. С верхней площадки смотрит на карабкающегося офицера.
Ветер треплет штору из плотной бумаги, затемнение — кому оно теперь нужно? Просторная квартира. Отсидеться, отлежаться. Он представил себе широкую супружескую кровать. Прошу вас, г-н полковник. И... и тут опять вой сирен, срочно вниз. Неважно куда, в подвал, так в подвал. На лиловом небе самолёты, совсем низко, как шмели. Со стороны Рангсдорфа равномерные залпы флаков[30]. Значит, на юге всё ещё держатся.
Тяжёлая герметическая дверь, бомбоубежище какого-то учреждения, чиновники, разумеется, сбежали. Потолок подпёрт свежеокорёнными бревнами. Люди сидят, согнувшись, вдоль стен. Рты и носы обвязаны платками. Якобы предохраняет от разрыва лёгких взрывной волной.
Если, расколовшись, обрушатся небеса.
Господин офицер, вам бы лучше... Кивает на мундир и орден. Сами понимаете. Русские уже в...
Всякий, кто распространяет провокационные...
Рёв, свист — все ближе. Грохот разрыва сотрясает потолок и стены подвала. Большевистский бог войны. Еврейский бог мести. Если вспомнить, что мы там, у них, натворили, что ж. Неудивительно.
Майский день померк. Парк изрыт воронками, в кустах кучка женщин. Похороны девушки-санитарки. Остановившись, он тупо смотрел, как заворачивают в какую-то скатерть несчастное безногое тело и опускают в яму.
