Моей матери идея не понравилась. Наверное, в то время она еще сомневалась, отказываться ли ей от ребенка. Мать могла меня навещать в приюте или даже забрать оттуда, если бы передумала.
Я представляю «африканскую» бабушку рослой, гордой, сильной женщиной, главой семьи. Ее готовность меня воспитать достойна уважения. Я ей за это благодарна и часто задаюсь вопросом: «Что было бы, если…?»
Бабушек я никогда не сравнивала — ни в детстве, ни потом. Они очень разные. С каждой меня что-то связывает, каждая для меня по-своему важна.
И все же Рут Ирен занимала в моем сердце особое место. Это первый близкий человек в жизни.
Удочерив меня, семилетнюю, приемные родители оборвали связь с моей биологической матерью. Они считали, что так будет лучше. При этом из моей жизни вычеркнули и бабушку. Я очень скучала по ней. На ее месте образовалась пустота.
Последний раз я услышала о бабушке, когда мне было 13 лет. Приемные родители сказали, что она умерла. О ее смерти они узнали из газеты. То, что она покончила жизнь самоубийством, там не написали.
Я не стала мучить их расспросами. Тему моей родной семьи мы с приемными родителями, как правило, не затрагивали. Это молчание тяготило, мы словно были связаны невысказанным соглашением не заводить речь о моих родных. В любом случае приемные родители вряд ли бы что-то рассказали, поскольку сами почти ничего не знали.
Помню, я расстроилась, когда узнала о смерти бабушки. Я всегда надеялась увидеть ее снова. Смерть отняла у меня бабушку безвозвратно.
До тех пор, пока я не нашла книгу о матери в библиотеке Гамбурга, у меня оставались только воспоминания. Бабушке я нравилась. Рядом с матерью мне бывало не по себе. Она тащила меня за руку, когда теряла терпение. Рут Ирен никогда так не делала.
Помню только одну ситуацию, когда бабушка меня разозлила. Я из-за чего-то расстроилась, а она меня не то что не пожалела — она запретила плакать. Я не поняла тогда, чем слезы ей так не угодили.
Бабушкой в классическом понимании она не была. Мне даже не разрешалось называть ее бабушкой, я обращалась к ней по имени. Возможно, она не хотела чувствовать себя старой. Говорили, будто Рут Ирен была помешана на красоте и внешнем виде. В книге написано, что даже дочь называла ее по имени.
Помню бабушкину квартиру на Швиндштрассе в Швабинге. Обычно мы сидели на кухне. Играла радиостанция Вооруженных сил США. Я до сих пор слушаю англоязычное радио: в Гамбурге — военное радио Англии, в Израиле — «Голос мира».
Гостиной как таковой у бабушки не было. В доме приемной семьи в Вальдтрудеринге мы валялись на диване в удобной домашней одежде. Для Рут Ирен это было немыслимо. В ее доме мне всегда было спокойно, но я все-таки чувствовала себя гостьей. Каждый раз бабушка была с иголочки одета и красиво накрашена, чувствовалось, что атмосфера немного официальная. На кухне царил идеальный порядок. Там никогда не варили и не пекли.
К сожалению, у меня сохранилось мало воспоминаний о бабушке. Она ассоциируется с теплом и добротой. С тем, кто о тебе заботится, кто тебя защищает.
Когда мать забирала меня из приюта, а позднее из дома приемной семьи и везла к бабушке в Швабинг, это значило, что мы не едем в Хазенбергль, где жила мать.
Крепкую семью у нее создать не получилось. В обществе ее тогдашнего мужа Хагена, пьяницы и любителя распускать руки, мне всегда приходилось быть настороже. Я никогда не знала, дома он или нет. Когда его не было, я надеялась, что он не вернется. Прислушивалась к звуку поворачивающегося ключа в замке, к шагам.
С бабушкой я чувствовала себя уверенно. Как только я переступала порог ее кухни, все становилось на свои места.
* * *
Хелен Розенцвейг рассказывала, как Рут Ирен Кальдер как-то раз спустилась «в кухню, всплеснула руками и произнесла: „Если бы я только могла, я бы вас всех уже отпустила, но это не в моей власти“».
На вилле Амона Гёта обе горничные, Хелен Хирш и Хелен Розенцвейг, постоянно подвергались насилию. Когда они были ему нужны, он орал на весь дом или звонил в звонок, который был слышен во всех комнатах. Если они не появлялись тотчас, он их бил. От ударов Гёта у Хелен Хирш лопнула барабанная перепонка, и она осталась глухой на левое ухо. Хелен Розенцвейг вспоминала: «Он часто скидывал меня с лестницы. Когда я была рядом с ним, страх смерти пропадал. Я была уверена, что он рано или поздно меня убьет. Мы будто двадцать четыре часа в сутки ходили под виселицей».
Позднее Рут Ирен рассказывала дочери Монике, что однажды вмешалась, когда Амон Гёт взял кожаную плеть из сушеного «бычьего корня», которым в концлагере били заключенных, и собрался избить им горничную. Посмотрев на Рут Ирен, он со слезами на глазах начал просить у нее прощения и с тех пор больше не прикасался к плети дома. Известна еще одна странная история. Однажды Рут Ирен пригрозила Гёту, что больше не будет «с ним спать, если он продолжит стрелять в евреев». И якобы это сработало.
По мнению Хелен Розенцвейг, в Рут Ирен оставалось «что-то человечное». Например, она в присутствии Гёта хвалила горничных и в целом относилась к ним уважительно.
Когда сестер Хелен Розенцвейг должны были депортировать из Плашова (скорее всего, в Освенцим), Хелен Хирш побежала к Рут Ирен и попросила ее помочь. Сначала Рут Ирен отказывалась, но в итоге позвонила в лагерную полицию, и депортацию сестер Розенцвейг отменили. Когда впоследствии Рут Ирен призналась Гёту, что самовольно приняла решение спасти их, он ринулся к горничным на кухню с оружием в руках, но потом успокоился.
Также Хелен Хирш рассказывала, что однажды Гёт, вусмерть пьяный, хотел ее изнасиловать. Рут Ирен услышала крики о помощи и успела вмешаться. Гёт оставил горничную в покое.
Многие очевидцы вспоминают, что Рут Ирен пыталась мягко воздействовать на Гёта. Говорят, она защищала нескольких заключенных и предотвращала пытки и расстрелы. В ее присутствии Гёт вел себя сдержаннее и говорил мягче. Есть свидетельства, что однажды она увела Амона Гёта с плаца, когда тот избивал кнутом заключенных. При этом впоследствии Рут Ирен неоднократно утверждала, что никогда не заходила на территорию лагеря.
По словам Эмилии Шиндлер, ее муж Оскар в середине 1944 года говорил, что Гёт постепенно начал уставать от подруги: мол,
