квартира казалась мрачной. Рут села на диван, закинула ногу на ногу и стала одну за другой закуривать сигареты через длинный мундштук, кокетливо оттопырив мизинец. Это напоминало тщательно подготовленную постановку. Как бывшей актрисе ей не составило труда продемонстрировать нигилизм, отсылающий к эпохе Веймарской республики. „Ну да, Плашов, — глухо сказала она, добавив в голос хрипотцы. — Ох уж этот Плашов… — Затем, выдержав паузу, она продолжила: — Вам донесут, что у меня там была лошадь и что я вела себя как шлюха. Да, я со многими офицерами поддерживала отношения. Но любила только Гёта. И это он подарил мне лошадь. Я обожала ездить верхом. Ах, Гёт… Не мужчина, а мечта!“ Я не мог избавиться от ощущения, что она наслаждалась каждым мигом своего спектакля. „Прекрасное время, — задумчиво произнесла вдова. — Нам было так хорошо вместе. Мой Гёт был королем, а я королевой. Кому бы это не понравилось? Жаль, что все закончилось“».
О жертвах Амона Гёта Рут Ирен выразилась так: «Они совсем не такие люди, как мы. Уж слишком грязные».
* * *
Я стою на сторожевой вышке и окидываю взглядом огромную территорию концлагеря Аушвиц-Биркенау[14]. «Да сюда сто футбольных полей влезет», — прикидывает рядом со мной какой-то турист.
Дует ледяной ветер. Наверное, стоит застегнуть куртку. Заключенные здесь страшно мерзли. Если я сниму куртку, смогу ли осознать их отчаяние? Нужно ли мне это делать? Нужно ли прочувствовать, каково было узникам по несколько человек лежать на двухъярусных нарах, в продуваемом насквозь бараке, без печек, без отопления? По ночам им не разрешали пользоваться туалетом, и, если у кого-то случалась диарея, всем приходилось наблюдать его страдания.
Имеет ли поездка в Освенцим какой-то смысл? Ведь обо всем уже написано в учебниках истории.
Я здесь впервые. Если бы меня попросили описать концлагерь в нескольких словах, я бы сказала так: ворота Аушвиц-Биркенау, ведущие к ним железнодорожные пути, бескрайнее небо над бараками. Слово «концлагерь» ассоциируется у меня с железнодорожными путями Биркенау — и с изможденными лицами людей после освобождения, с их огромными, запавшими глазами. Эти образы крепко засели не только в моей памяти, но и в памяти большинства людей.
Я иду вдоль железнодорожных путей. Они резко обрываются. Людей, которых привозили сюда в вагонах для скота уже полумертвыми, делили прямо на платформе. Одних сразу отправляли в газовые камеры, другие еще должны были работать. Скорее всего, сюда прибывали поезда и из Плашова.
На краю поляны, у берез, располагались газовые камеры и крематории. Перед отступлением в январе 1945 года нацисты заминировали здания и взорвали последний крематорий.
Здесь погибло больше миллиона человек. Туристы буквально стоят на их прахе.
Мои попутчики задают много вопросов, а я ограничиваюсь тем, что слушаю ответы. В детских бараках на холодных голых стенах нацарапаны рисунки, изображения идиллического детства: кто-то играет с куклой, кто-то — на барабане, кто-то везет за веревочку деревянную лошадку. Начинаю думать о своих сыновьях. Дети в концлагере были совершенно одни, их никто не мог защитить.
Нас поторапливает экскурсовод. Нужно возвращаться в автобус и ехать в Аушвиц I, лагерь чуть меньше по размеру. Через несколько минут мы на месте. Иду к воротам с надписью «Труд освобождает» и сразу же узнаю их. Эти ворота я видела бессчетное количество раз на фотографиях. Очень странно здесь находиться, все как во сне.
Вчера я посетила мемориал Плашова не только как Дженнифер Тиге, но и как внучка Амона Гёта. Комендантом концлагеря был мой дед, и это место касается меня напрямую. Сегодня же я приехала в Освенцим как обычная посетительница, одна из многих.
Начинается экскурсия по огороженной территории. Мы шагаем к домикам из красного кирпича. Там устроены выставочные пространства с витринами: очень много фотографий и всюду числа. Слишком огромные. Их безликость сбивает меня с толку. Гораздо лучше я воспринимаю буквы.
Иду из одного здания в другое, от экспозиции к экспозиции. Зрелище, которое меня ожидает в следующем зале, застигает врасплох: стеклянная стена, за ней горы очков. Дальше помещение с обувью: сапоги, босоножки, женские полуботинки.
А потом гора из человеческих волос. Почему я сразу вспомнила, как последний раз ходила к парикмахеру? Тогда на полу осталось несколько локонов. А здесь их две тонны. Когда Красная армия освобождала лагерь, солдаты обнаружили семь тонн человеческих волос, часть этой находки теперь здесь, под стеклом. Семь тонн человеческих волос. Невозможное число. Волосы, срезанные у убитых женщин и девочек, собирались использовать для создания войлока — шить свитеры.
Еще витрины. Костыли, протезы, деревянные ноги, ходунки, щетки, кисточки для бритья. Пустышки, рубашонки, башмачки, крошечные варежки.
Под стеклом лежат чемоданы, подписанные мелом. Фамилии и адреса. Нойбауэр Гертруда, сирота. Альберт Бергер, Берлин. А вот гамбургский адрес.
Иду по узким коридорам, рассматриваю фотографии узников концлагеря. Я люблю фотографировать, особенно людей. Предпочитаю крупные планы, стараюсь не упустить ни одной детали. Приглядываюсь к фотографиям заключенных. Кто-то гордо смотрит в камеру, кто-то со страхом. У большинства пустой взгляд: это портреты мертвецов.
Сначала поступающих узников фотографировали, позже эту форму регистрации заменили татуировкой с номером. Краску для татуировки производила фирма Pelikan. В школе мы писали ручками и чернилами Pelikan, ни о чем не подозревая.
Выхожу на улицу. Сажусь на скамейку и вдыхаю свежий воздух. Надо прийти в себя и побыть одной.
Чуть позже догоняю экскурсионную группу. За высокими стенами скрывается так называемый блок смерти. Заключенных запирали во дворе. Из-за стен ничего не было видно, раздавались только крики и выстрелы. Я спускаюсь в темный подвал. Там были сделаны узкие «колодцы»: стоячие камеры, настолько тесные, что люди не могли сесть. Забирались туда ползком. Четырех мужчин запирали здесь после рабочего дня, и они стояли до утра. За проступки в лагере наказывали: одного заключенного приговорили к семи ночам стоячей камеры, поскольку он прятал в соломенном тюфяке шапку. На следующий день камеры открывали. Если кто-то умирал, остальным приходилось всю ночь стоять, прижавшись к трупу. Простите за такие подробности. Кто мог придумать нечто настолько жестокое? Кто-то вроде моего деда. В Плашове тоже были стоячие камеры.
В тесный подвал спускается все больше и больше людей. Меня стискивают со всех сторон, и я спешу к выходу. На самом деле, радостно, что в Освенцим приезжает так много посетителей, которые не бегут от истории. По пути к конторе коменданта концлагеря Рудольфа Хёсса мы проходим мимо виселицы. Именно здесь после войны повесили этого человека, повинного в массовых убийствах в Освенциме. Я читала, что моего
