— В какой мере ваш отец контролировал свои финансы, пока был там?
— Не уверена, что понимаю ваш вопрос.
— Имел он связь с банком, мог ли выписывать чеки? Если больше не в состоянии был делать такие вещи, просил ли об этом вас или кого-то, кому передал управление своими делами, то есть право платить по счетам или делать подарки? — Яснее, кажется, вопрос уже не поставишь.
Его вывели из терпения ее филиппики, равно как и добродетель, так что пусть немножко позлится.
— Мне казалось, вы расследуете мошенничество, комиссар! — Ого, какой резкий тон, Брунетти немедленно пожалел, что выбрал эту интонацию.
— Так и есть, синьорина, это несомненно. Вот я и хотел бы знать, имели ли они возможность поживиться за счет вашего отца и его щедрости, пока он находился в casa di cura.
— Как это могло быть?
Правая рука ее, заметил Брунетти, хищно вцепилась в пальцы левой, собрав кожу наподобие петушиного гребешка.
— Эти люди приходили навещать других или по каким-то еще причинам бывали там и могли как-то соприкоснуться с вашим отцом.
Так как она ничего не сказала, он уточнил:
— Разве это невозможно?
— И он мог дать им денег? — спросила она.
— Это не исключено, но только теоретически. Если завещание не содержит необычных распоряжений, думаю, беспокоиться не о чем.
— Тогда вы точно можете не беспокоиться, комиссар. Я управляла финансами отца во время его последней болезни, и он никогда ни о чем таком не говорил.
— А завещание? Не вносил ли он каких-то изменений в то время, когда был там?
— Никаких.
— А вы его единственная наследница?
— Да. У него нет, кроме меня, других детей.
Вопросы у Брунетти иссякли вместе с терпением.
— Благодарю, что уделили нам время и оказали помощь, синьорина. Рассказанное вами кладет конец подозрениям, которые у нас появлялись. — И он встал.
Вьянелло немедленно последовал его примеру.
— Мне теперь гораздо легче, синьорина, — продолжал Брунетти с самой елейной улыбкой. — То, что я от вас услышал, придает мне уверенности, ибо означает: ваш отец не споспешествовал этим презренным людям. — Снова улыбнулся и повернулся к двери — Вьянелло был рядом, он это чувствовал.
Синьорина Лерини встала со стула и прошла с ними к двери.
— Все это не имеет ровно никакого значения… — Она махнула рукой в сторону комнаты и всего, что в ней, думая, быть может, показать этим жестом им и себе: нет, и впрямь не имеет: все тщета.
— Имеет лишь постольку, синьорина, поскольку на карту поставлено наше вечное спасение, — важно подвел итог Вьянелло.
Удачно, что они — он и она — не видят сейчас его лица, мелькнуло в голове у Брунетти. А то не успел бы скрыть отвращение, вызванное замечанием Вьянелло.
Глава 6
Как только они оказались снаружи, Брунетти повернулся к Вьянелло:
— Могу ли я быть столь дерзким, чтобы поинтересоваться: откуда такой всплеск благочестия, сержант? — И он метнул на того нетерпеливый взгляд.
Вьянелло только ухмылялся в ответ. Брунетти настаивал:
— Так что же?!
— У меня не хватило обычного терпения, синьор. А ее так занесло, что я уж подумал — все равно не поймет, в чем дело.
— Ну вы и отличились. Потрясающее представление! «…На карту поставлено наше вечное спасение…» — Брунетти уже не пытался скрыть, как к этому относится. — Надеюсь, она вам поверила, потому что вы превзошли в фальшивости самого змея-искусителя.
— О, она-то поверила, синьор! — и сержант направился к выходу из дворика.
Теперь им надо вернуться немного назад, к мосту Академии.
— Почему вы так считаете?
— Притворщики никогда не подозревают, что другие тоже способны на притворство.
— А вы уверены, что она притворщица?
— Видели ее лицо, когда предположили, что ее отец, этот святой человек, с кем-то поделил добычу?
Брунетти кивнул.
— Ну и?…
— Что «ну и…»?
— По-моему, этого достаточно — ясно, чего стоит весь этот религиозный вздор.
— И чего же, сержант?
— Он делает ее особенной, ставит над толпой. Она некрасива, даже не хорошенькая, и не похоже, что умна. Единственное, чем она может отличаться от других, — а мы все так или иначе этого хотим, — это набожностью. Причем такой, чтобы каждый встречный говорил о ней: «О, какая интересная, глубокая личность!» И ей для этого не надо ничего делать, ничему учиться, даже работать нигде не надо. И можно не быть интересной. Все, что приходится совершать, — произносить благочестивые слова. И люди прыгают от восторга и кричат, какая она замечательная.
Брунетти это не убедило, но свое мнение он оставил при себе. Конечно, в благочестии синьорины Лерини есть что-то чрезмерное и нарочитое. Но он не думает, что это притворство, нет. Довольно насмотрелся на притворщиков по долгу службы и потому ее речи о религии и воле Господней воспринял просто как фанатизм. На его взгляд, ей не хватало ума и индивидуальности — качеств, необходимых настоящему притворщику.
— Похоже, вы хорошо знакомы с религиозностью такого рода, Вьянелло.
С этими словами Брунетти завернул в бар — после длительной обработки святостью ему было совершенно необходимо выпить. Очевидно, такую же необходимость почувствовал и Вьянелло, моментально заказавший два стакана белого вина.
— Это все моя сестра, — заговорил он, объясняя. — Только она из этого выросла.
— А что с ней произошло?
— Началось все года за два до того, как она вышла замуж. — Вьянелло отпил вина, поставил стакан на стойку бара и взял из корзинки крекер. — К счастью, прошло, когда они поженились. — Сделал еще глоток, улыбнулся. — Для Иисуса, видимо, в постели места не хватило. — Глотнул побольше. — А было ужасно. Нам месяцами приходилось выслушивать все одно и то же: о молитвах, и о добрых делах, и о том, как она любит Матерь Божью. Дошло до того, что даже моя мать — а она-то и правда святая — не могла уже больше переносить эту болтовню.
— И что ж тогда?
— Как я сказал, она вышла замуж, а потом стали появляться дети, и времени уже не хватало на то, чтоб быть набожной и благочестивой. А потом, думаю, она про это забыла.
— Считаешь, с синьориной Лерини тоже могло бы так выйти? — Брунетти отпил вина.
Вьянелло пожал плечами:
— В ее возрасте — сколько ей, лет пятьдесят? — единственное, ради чего кто-то мог бы на ней жениться, — деньги. И ведь вряд ли она прекратит все это.
— Она вам здорово не понравилась, Вьянелло?
— Не люблю я притворщиков. И религиозных людей — тоже. А тут сочетание одного с другим. Так что можете себе представить, что я думаю.
— Но ваша мать при этом, говорите, святая. Разве она не религиозна?
Вьянелло кивнул и толкнул стакан через барную стойку. Бармен наполнил его, глянул на Брунетти, тот протянул свой, чтобы его наполнили.
— Да. Но ее вера настоящая, она верит в человеческую доброту.
— А это не то, что предполагается в христианстве?
В ответ Вьянелло сердито фыркнул:
— Знаете, комиссар, я вот что имел в виду, когда сказал, что моя мать — святая. Она растила двоих чужих детей заодно с нами троими. Их отец работал вместе с моим, а когда его жена умерла, запил и не заботился о детях. Так мать просто забрала их к нам и растила вместе с нами. И никакого шума, никаких разговоров о щедрости. А однажды поймала моего брата, когда он дразнил одного из них — говорил, что у него папка пьяница. Сначала я думал — мать Луку убьет, но она только позвала его на кухню и сказала, что ей за него стыдно. Вот и все, просто ей за него стыдно. И Лука плакал целую неделю. Она обращалась с ним спокойно, но ясно показывала, что чувствует.
Вьянелло отпил из своего стакана и задумался — вспомнил, видимо, детство.
— И что же? — спросил Брунетти.
— А?… — опомнился сержант.
— Что произошло потом? С вашим братом?
— Да-да… через пару недель, когда все мы шли из школы домой, кто-то из соседских больших мальчишек стал обзывать этого мальчика, которого Лука дразнил.
— Так… и?…
— И Лука прямо озверел. Избил двоих до крови, одного гнал полпути до Кастелло. И все время орал на них, мол, не смеют говорить такие вещи о его брате. — Глаза у Вьянелло загорелись. — Домой явился весь в крови. Кажется, сломал в драке палец — мой отец, помню, повел его в больницу.
— А потом?
— Ну, пока они были в больнице, Лука рассказал отцу, как все вышло. Когда вернулись, отец поведал матери. — Вьянелло допил вино и потянул из кармана банкноты.
— И что сделала мать?
— Да ничего особенного на самом деле. Вечером приготовила risotto di pesce [18], любимое блюдо Луки. Нам его две недели не давали — мать вроде бастовала. Наказывала нас за то, что сказал Лука. Но после этого он улыбаться опять начал. Мама никогда больше о том не поминала. Лука младшенький был, и я всегда считал — он любимчик мамин. — Вьянелло принял сдачу и сунул в карман. — Такая уж она — без поучений, но добрая-предобрая душа.
