Дворянство беднело, а тут еще меры Бирона по сбору подушных разоряли крестьян, основу благосостояния дворянства.
Жить становилось все труднее.
Но дело Кочкарева было слишком серьезно, если бы дали веру доносу Бранта, и потому, скрепя сердце, он просил Астафьева порекомендовать ему посредника для продажи одной из небольших своих деревень, чтобы быть в состоянии прожить с достоинством в столице до весны. Астафьев и за это взялся с удовольствием.
Случай помог ему и в том, и в другом.
Недалеко от Зеленого моста (теперешний Полицейский), по набережной Мойки, около Аптекарского переулка, ему удалось, по указанию приятеля, отыскать прехорошенький двухэтажный дом со всеми хозяйственными пристройками, с огромным садом, принадлежащий князю Шастукову, офицеру Конного полка, бывшего под командой старшего сына герцога Бирона, шестнадцатилетнего Петра.
Но князю он показался тесен, и он выстроил себе новый недалеко от Летнего сада, на Красном канале, что протекает мимо цесаревнина дворца, параллельно Лебяжьему каналу и Фонтанке, впадая в Неву.
Место у Зеленого моста на Невской перспективе считалось очень приличным, дом был прекрасный, цена оказалась сходной, и Астафьев, слетав в Конный полк, в две минуты покончил все переговоры с молодым князем. Затем, расспросив у товарищей о посреднике по денежным делам, он узнал адрес одного из них, немца Габерштейна, жившего на Выборгской стороне у церкви Самсония, в пользовавшейся дурной славой так называемой Казачьей слободе.
В то время, когда дворянство разорялось на роскошные моды двора и вечно нуждалось в деньгах, в Петербурге появились Бог весть откуда вынырнувшие ростовщики под вывеской банкиров и ювелиров, а то и без всякой вывески, обделывавшие свои темные делишки. Они брали под залог драгоценные камни, серебро, золото, даже хороших лошадей и экипажи.
Покупали деревни и людей, давали взаймы под огромные проценты.
Даже придворный шут государыни, ее любимец, итальянец Пьетро Мира, или, как его привыкли звать сокращенно, Педрилло, занимался этим прибыльным ремеслом.
Найдя Габерштейна, Астафьев посадил его в свой тарантас и примчал к Артемию Никитичу в Аничковскую слободу.
После отъезда немца Артемий Никитич грустно вздыхал и все качал головой, но подробностей разговора не передавал.
Однако объявил, что на другой день рано утром немец принесет денег и можно будет переезжать.
Астафьев обещал показать, где можно будет купить экипажи, а также заказать модные платья и для Артемия Никитича, и для Марьи Ивановны с Настенькой.
Вздыхала Марья Ивановна, вздыхал Артемий Никитич, одна только Настенька готова была прыгать и петь от радости. Она в столице, она наденет модное платье, быть может, попадет во дворец, на бал, на какое-нибудь торжество.
А в это время Сеня сидел на кухне, и тяжелая тоска угнетала его. Всю дорогу о нем никто не думал, никто не вспоминал.
Артемий Никитич был очень озабочен.
Настя и Астафьев, по-видимому, были заняты только друг другом.
Одна Марья Ивановна, со свойственной ей заботливостью и добротой, иногда звала его к своему столу, спрашивала о здоровье.
Но Сеня сам чуждался теперь их общества. Как-то вдруг он стал лишним.
«Ничего, — утешал он себя, — может, и я пригожусь. Не может того быть, чтоб не оценили… Поймут… А там и деньги, и знатность, и слава.
Что же теперь предпринять?
Вот перед ним столица, где живут знатные, богатые всемогущие люди. От одного слова их зависит его судьба. Но куда обратиться? Прежде всего, попросить Астафьева поговорить с Розенбергом, чтобы тот, в свою очередь, поговорил со своим родственником, математиком академиком Эйлером, а там видно будет, что делать».
Сене было тяжело жить вместе с Кочкаревыми. Он узнал, что они уже нашли дом.
В качестве кого он будет жить у них? В деревне он жил отдельно, был самостоятелен. Но здесь.
Жить, как ровня, он не мог. У них здесь, наверное, заведутся знатные знакомства, жить среди прислуги и дворовых или приживальщиком он тоже не мог, для этого он был слишком самолюбив.
Он знал, что у матери было скоплено немного деньжонок, и решил поговорить с ней.
Арина ахнула, когда узнала, что Сеня хочет жить отдельно. Она никак не могла понять, отчего ему не жить вместе, когда у боярина и так столько людей.
— Не объешь, — говорила она, — да и боярин с боярыней люди душевные.
Но Сеня упорно стоял на своем, и так как Арина очень любила его, то и отдала ему с охотой все свои сбережения, прибавив, крестя и целуя его:
— Ведь для тебя же и берегла, золотой мой.
Всех сбережений оказалось целых 20 рублей серебром. Растроганный Сеня со слезами на глазах целовал ее худое морщинистое лицо и говорил:
— Матушка, дорогая, ты еще не знаешь меня. Погоди немного, мы знатно заживем.
Артемий Никитич нисколько не удивился желанию Сени. Он понял его чувства.
— Ну что ж, с Богом, Сеня, — сказал он. — Мне Настенька говорила, что ты какую-то махину выдумал, чудо, говорит.
Сеня вспыхнул.
— Теперь, видишь, я очень занят, — продолжал Кочкарев, — вот как перееду, устроюсь, приходи, покажешь тогда махину, потолкуем, в чем в силах помогу, сам знаешь, люблю тебя. А пока на вот, возьми, — закончил Кочкарев, подавая ему несколько золотых.
— Нет, нет, Артемий Никитич, — замахал руками смущенный Сеня.
Кочкарев строго посмотрел на него.
— Я тебе не чужой, Сеня, — проговорил он, — да и потом тебе деньги могут понадобиться на твою же махину. На же, бери. Разбогатеешь — отдашь.
Сене стало стыдно. Словно он хотел обидеть Кочкарева своим отказом.
— Вы мне и так и жизнь, и свет показали, Артемий Никитич, — с чувством произнес он, — жизни мало, чтобы за все отблагодарить вас. Вы узнаете, узнаете…
У Сени стояли на глазах слезы, и он умолк.
— Ну, ну, — проговорил сам взволнованный Кочкарев. — Полно, полно!
И он обнял Сеню.
IX
У ТРЕДИАКОВСКОГО
В тот же день Сеня отправился на поиски квартиры. В самом городе, как он слышал, квартиры стоили дорого, и потому он решил поискать ее в каком-нибудь предместье.
Больше всего хотелось ему найти с этой стороны, где-нибудь в Аничковской слободе, потому что тут по Невской перспективе было совсем недалеко до Зеленого моста. Но если тут не удастся, — отправится на Петербургскую сторону по речке Карповке или на Васильевский остров, который за 13 линией считался уже за чертой города.
На месте нынешнего Загородного проспекта тянулась широкая просека. По ней и направился Сеня. Направо и налево шли такие же просеки, впоследствии ставшие улицами. Сеня повернул к Фонтанке. Около того места, где теперь министерство внутренних дел, Сене приглянулся небольшой хорошенький домик.
По другой стороне Фонтанки стояли дачи вельмож, а на этой стороне, от самого Аничкова моста до Чернышева, тогда еще не имевшего никакого названия, тянулся лесной двор купца Лукьянова. Кроме спокойного соседства, домик прельстил Сеню еще и тем, что за ним простирался большой ровный двор, с пристройками и сараями, очень удобный для работ и опытов. Кроме того, двор был обнесен высоким забором. И еще преимуществом этого места было то, что только обогнешь двор купца Лукьянова, как сразу выйдешь на Невскую перспективу, а там до Зеленого моста рукой подать.
Вследствие всех этих соображений Сеня решительно вошел во двор. На дворе никого не было. Он поднялся на крыльцо и постучал в дверь. Дверь ему открыла старуха в подоткнутом платье.
— Чего тебе, золотой? — спросила она, окидывая Сеню с ног до головы внимательным взглядом.
Но вид Сени не внушал ни малейшего подозрения. Молодое лицо его с кроткой привлекательной улыбкой и большими голубыми глазами сразу располагало к нему.
Одет же он был, как одеваются купцы или зажиточные мещане. На нем длинный кафтан, вроде поддевки, высокие сапоги и на голове картуз.
— Я хотел узнать, бабушка, — ответил Сеня, — может, ненароком здесь конурка какая сдается.
— Хозяина дома нетути, — ответила старуха, — а сдаваться сдается, коли ты не будешь озорной человек.
— Кто там, Дарьюшка? С кем ты говоришь? — раздался в эту минуту чей-то молодой, свежий голос, и на пороге прихожей показалась красивая, стройная девушка, одетая в темное суконное платье.
Увидев незнакомого человека, она хотя слегка покраснела, но не опустила глаз и вопросительно посмотрела на него.
Сеня смутился гораздо больше, чем она. Он торопливо снял с головы картуз и, робея, повторил свой вопрос.
Смущение его видимо забавляло молодую девушку.
Она с улыбкой смотрела на Сеню и, наконец, видя его все возраставшее смущение, произнесла:
— Да, у нас наверху сдается горница, но батюшки сейчас нет. Ежели у вас есть время, подождите. Батюшка сейчас должен прийти из академии.
