— Оно, конечно, неприятно, — добавил Тредиаковский, — да ничего, брат, не поделаешь, а его светлость страсть как любит, когда его знатное российское дворянство просит. Так-то… А коли и это не выйдет, тогда все равно один конец, тогда пусть Кочкарев идет к кабинет-министру, Артемию Петровичу Волынскому. Тот назло герцогу постарается спасти Кочкарева. Ведь Кочкаревы знатный род.
Тредиаковский нахмурил брови при упоминании о Волынском.
Сеня с большим вниманием выслушал его и обещал все передать Кочкареву.
Потом они сговорились об условиях, и Сеня на другой же день утром обещал переехать к ним.
Он действительно переехал к ним на другой день утром.
Настя равнодушно попрощалась с ним, а Марья Ивановна наказала не забывать их и заходить.
Оставшись одиноким, предоставленный самому себе при достижении заветной цели, Сеня сперва растерялся…
Но уверенность в своих силах, молодое увлечение делом победили его растерянность, и он решил энергично добиваться успеха.
X
ВЕСТИ ИЗ САРАТОВА
Прошло несколько дней, и Павел Астафьев получил от своего отца письмо.
Отец писал, что к нему тоже заявился Брант с отрядом для взыскания подушных. Заплатить, конечно, ни у него, ни у крестьян нечем было, но Брант все же никакого насилия не употребил, а сделал и того хуже. В Саратов, неизвестно почему, прислали еще два армейских полка, и так как в городе квартир для них не хватает, а содержать их, говорит Брант, не на что, ибо подушных он собрать не мог, а подушные деньги идут именно на кормление и прочее содержание войск, то он и решил прислать на постой в Астафьевку две роты на крестьянские хлеба. Квартирьеры уже приехали, и по деревне пошел вой. Что дальше будет, одному Богу известно
А посему он, Астафьев, решил немедля, продав, сколь возможно, хотя бы и с убытком, хлеб, ехать в столицу искать заступы хоть у самой всемилостивейшей императрицы, а сыну наказывает подыскать достойное помещение. У старика Кузовина было еще хуже. Он всякими поносными словами ругал Бранта и чуть не застрелил его из фальконета. Брант хотел его арестовать, но старый стольник успел бежать в Астафьевку и скрывается теперь там, а Брант думает, что он поехал в Саратов либо в Астрахань, где и приказал его ловить. Кузовин тоже решил ехать в столицу искать правосудия у государыни и твердит одно, что императрица дочь царя Иоанна, при коем он состоял стольником, и в обиду его не даст.
К сему старик Астафьев прибавлял удивительное известие. Старик Кузовин вечно прибеднялся, а как дело дошло до края, бежал и привез с собою целый бочонок золота.
«Всю, говорит, казну растрясу, а правды добьюсь».
С этим письмом Астафьев поскакал к Артемию Никитичу.
— Слава Богу! — сказал Кочкарев, прочитав письмо. — Хоть целы.
Обсудив положение, Артемий Никитич предложил Павлуше вовсе не искать для стариков помещения, а привезти их к нему. Действительно, дом, нанятый Кочкаревым, был очень вместителен и даже велик для него.
— Лошадьми будем пользоваться обще, — говорил Артемий Никитич, — слуги общие, а тут все вместе: и поговорить, и посоветоваться. Право, так-то лучше, да и дешевле.
Павлуша вполне согласился с доводами Артемия Никитича и стал ждать приезда отца.
Не рассчитывая до отъезда получить от сына письмо, так как надо было спешно бежать, старик Астафьев и не просил ответа, а написал, что прямо приедет к сыну в Измайловский полк.
Старик Кочкарев устраивался на новоселье, Астафьев помог ему приобрести экипажи. Пришел портной, снял мерки с него, с его людей, заказали себе разные платья Марья Ивановна и Настя, и через неделю, когда Кочкарев выехал в новомодной коляске на рессорах, с форейторами и выездными лакеями, кататься по Невской перспективе, он ничем не отличался от придворной знати, бешено скакавшей там же. Только в одном была разница: он запрещал так скакать, как скакали они. Обычай этой бешеной езды так укоренился в высшей знати, что перед ним была бессильна сама императрица. Напрасно издавались строгие указы против подобной езды. Господ штрафовали, кучеров нещадно били кошками, ничто не помогало. Был случай, что фельдмаршала Миниха сбили с ног, не говоря о том, как давили «подлый» народ.
Настя в своем серебристом роброне, с широкими разрезными рукавами, с узкой талией и в высокой прическе выглядела так, что Астафьев только ахнул, смотря на нее восхищенным взглядом.
Серебристые туфельки с высокими каблуками делали ее выше и как бы стройнее.
Трудно было узнать провинциальную боярышню из глуши Саратовской губернии в этой изящной светской девушке, могущей занять не последнее место при одном из роскошнейших дворов Европы.
Настя чувствовала себя в этом наряде так свободно, словно выросла при дворе.
Пришедший к Кочкаревым Сеня даже обомлел, увидев «новую» Настю. Он почувствовал себя еще более далеким для нее.
А Настя вертелась перед ним во все стороны и весело приговаривала:
— Хорошо, Сеня? Правда, славно? а? что ж, тебе разве не нравится?
Горло сжималось у Сени. Ему хотелось сказать, что она больше нравилась ему в простом кисейном сарафане там, далеко, на берегу родной Волги, когда она так восторженно смотрела на его дивную птицу и доверчиво вложила в его руку свою маленькую теплую ручку.
Но он не сказал ей этого.
— Ты давно, Сеня, не был у нас, — продолжала она. — Где ты теперь живешь, как твоя махинация?
Сеня рассказал ей, где и как он устроился, а про свою махинацию сказал, что еще не кончил всех работ.
Настя довольно рассеянно слушала его, она, видимо, находилась в ожидании.
Сеня это почувствовал, и ему захотелось уйти.
— Я пройду к Артемию Никитичу, у меня до него дело есть, — тихо сказал он, вставая.
— Ну что ж, иди. Ты еще зайдешь? — спросила Настя.
Но вдруг она вспыхнула: в дверях в блестящем мундире, веселый и оживленный, появился Павлуша.
«Так вот оно что», — подумал Сеня, уловив взгляд, которым они обменялись. Он давно уже подозревал это.
«Боже, — думал он, — ужели ни глубокое чувство, ни беззаветная преданность, ни вдохновенье — ничего не значат в глазах женщины? Крылья, крылья мне!» — с отчаянием пронеслось в его сознании.
Астафьев любезно поздоровался с ним, сказал, что барон, то есть Густав Бирон, еще не вернулся из похода, а с ним уехал и его приватный секретарь Розенберг, но что возвращение их ожидается со дня на день, и тогда он непременно поговорит с Розенбергом о деле Сени.
Сеня поблагодарил его и с тяжелым сердцем пошел к Артемию Никитичу.
Тот встретил его очень ласково. Сеня рассказал ему, где и как устроился, и передал ему совет Тредиаковского.
При имени начальника Тайной канцелярии Артемий Никитич вздрогнул. Уже девять лет, со времени восшествия на престол императрицы Анны Иоанновны, страшное имя Ушакова, начальника учрежденной ею Тайной канцелярии, было синонимом пыток, крови и ужаса.
Опустив голову, выслушал он Сеню.
— Да, он прав, — после долгого молчания произнес Артемий Никитич, — ждать нечего. Надо пробовать все ходы. Ну, а ты, как твои дела, — спросил он, переменяя разговор, — что твоя махинация?
Сначала робко, потом постепенно воодушевляясь, Сеня начал рассказывать. Он рассказал, каких трудов, скольких бессонных ночей стоила ему его работа. Рассказал о той минуте своего торжества, когда деревянная птица, сделанная им, взвилась и полетела…
— Птица Борели! — воскликнул, оживляясь, Кочкарев. — Да, я помню, ты читал его сочинение «De motu animalium» в моей библиотеке. Впрок пошло тебе мое ученье. Но как же тебе удалось оживить эту птицу? Признаюсь, считал ее доныне измышлением праздного ума.
— Настасья Алексеевна видела, — возразил Сеня.
— Ну, ну, — прервал его Артемий Никитич, — я верю тебе и без Насти.
Но когда Сеня рассказал про крылья да еще про снаряд, придуманный им, что будет летать без помощи ног, Кочкарев стал серьезен.
— Уж не зашел ли у тебя ум за разум? — спросил он. — Понимаешь ли ты, что тогда та держава, у которой будут твои крылья, мир может покорить? Понимаешь ли, что будет?
— Понимаю, — взволнованно ответил Сеня, — понимаю и доведу о сем до сведения царицы!..
Кочкарев обнял его.
— Помоги тебе Бог, — сказал он, — у меня теперь у самого петля на шее, не могу оказать тебе покровительства. А ежели деньги тебе понадобятся, то весь твой. А махинацию твою привези показать, сам видишь, какой простор у нас.
Сеня ушел совсем растроганный и в сотый раз давал себе клятву, что единой наградой за свое изобретение попросит только милости для Артемия Никитича и его семейства.
«Отплачу, отплачу тебе за все, — восторженно думал он. — Все отдам вам, мне ничего не надо…»
Но при мысли о Настеньке горькие слезы закипали в его душе, хотя он уже не чувствовал себя таким одиноким, как в последнее время в Артемьевке, все же теперь были люди, с которыми он мог поговорить по душам — это гонимый и осмеянный профессор элоквенции Василий Кириллович Тредиаковский и его дочь, Варенька.
