Как бывший воевода боялся, что честный простак не согласится выйти против него в кольчуге… тогда было б гораздо трудней. Уж не говоря – если откажется биться, пока на Властиславе не будет того же доспеха. Но нет – княгиня Ольга не хотела упустить даже мельчайшую мелочь, которая, как она думала, помогала выступавшему от её имени бойцу, а Адальберт не стал спорить с призвавшей его «королевой Еленой», да и лишний случай обличить веру «варваров» упустить не смог.
Теперь он слышал по дыханию немца, что Конрад пока ещё не боится, но явно сбит с толку. Это тоже было хорошо.
С обычным каролингом – тем, которые куют франки или, подражая им, варяжские кузнецы, этот удар бы не прошёл – слишком короткий там черен, слишком тесно стиснута рука яблоком и огнивом. Просторная рукоять русского харалужного меча подходила для такого удара как нельзя лучше – разве что хазарская или мадьярская сабля подошла бы больше, но там дурная сталь…
Клинок взмывает вверх. Конрад вскидывает щит, готовясь отбить удар, но лях обрушивается на колено, а меч в его руке описывает какой-то невероятный выворот. Удар. Хруст. Боли почти нет – сначала почти нет. Конрад пытается отскочить – сперва ему кажется, что левая, щитовая нога, странно занемевшая, провалилась в какую-то яму. Странно, ведь не было ж ям, гладкая площадь…
Только когда он, грянувшись навзничь, пытается встать на ноги, приподнимает голову и оглядывает себя, он понимает, что ямы и впрямь нет.
И ноги у него тоже нет.
По самый кольчужный подол.
Нога лежит в стороне. Между нею и культей быстро ширится вишнёвая лужа.
Слепец подходит к ноге, останавливается на мгновение – и жутко точным пинком откидывает её в сторону.
Только тогда приходит боль.
Немец оказался крепок – даже с такою раной попытался встать, опираясь на щит, словно на костыль. В строю с такими ранами, бывает, ещё и выживают – мало ли стучит деревяшками по палубам боевых ладей и половицам дружинных домов одноногих. Но это в строю – да хотя бы в ватаге, там, где есть кому прикрыть щитом, отогнать врага от увечного товарища, перетянуть обрубок.
Здесь строя не было. Каролинг вновь поднялся к небу и страшным, дробящим и сминающим ударом ударил по шлему, похожему на печенежский башлык.
Вот теперь взревела сторона язычников, колотя оружием о щиты и попросту потрясая им в воздухе.
А долговязый, первым выкликнувший имя лежавшего сейчас в луже собственной крови Конрада, вдруг с оглушительным воплем «Куууноооо!!», подняв свой топор, вырвался из рядов епископской дружины и бросился на Властислава. Епископ не успел схватить его за плечо и только отчаянно крикнул вслед: «Блажей, нье! Взпятки! Вернис!»
Заносящий топор парень поравнялся со слепцом-ляхом, тот резко развернулся навстречу, подались вперёд люди Святослава, выхватывая мечи, и между ними – Мечеслав Дружина. Белобрысый великан оттолкнул себе за спину правительницу Киева, стражники потянулись к золоченым секирам.
Тройной свист прорезал воздух, словно застывший над местом готового перекинуться в сечу поединка. Лицо чеха из яростного стало изумленным – и от страшного толчка в спину юнец пролетел шагов пять мимо развернувшегося вслед ему старого воеводы. Так и простоял несколько ударов сердца – несколько толчков крови на затянутую кольчугой спину из-под древков пробивших её стрел.
Только после этого длинные худые ноги подломились, а зажатый в руках топор стал клониться на сторону. Кадык чеха дёргался, будто тот старался закашлять – и никак не мог. Сперва чех опустился на колени, а потом повалился набок рядом с телом друга.
Адальберт поднял сложенные, словно для молитвы, ладони, уткнулся в них лицом. Даже стоявшая рядом с епископом побледневшая Ольга не слышала, как шевельнулись его губы:
– Куно… Блажек…
А Мечеслав Дружина, опуская оружие, глядел, как снизу, от причалов Почайны, поднимаются к церкви новые воины – и трое из них, едущие вслед за великаном в кольчатой броне, опускают луки. У стрельцов и у многих их спутников доспех был, как говориться, с миру по нитке – точно такой, как у бывалых наемников кагана, от которых предостерегали юнцов бывалые воины в городцах вятичей. Не все доспехи и шлемы у Мечеслава вышло враз опознать. Только что лица были не хазарские, не степнячьи – славянские лица, разве чуть потемнее привычных сыну вождя Ижеслава лицами, глазами и волосом длинных усов. Были там и несколько воинов со светлыми бородами, державшихся вокруг великана-кольчужника, – но стяг, скалящийся на высоком шесте волчий череп со шкурой, вёз над вожаком темноусый в кожаном печенежском кафтане.
Три стрелы ударили в спину чеху, собравшемуся вмешаться в Божий суд, – но больше дюжины уже лежали на тетивах, целя в собравшихся у церкви Ильи Пророка чужаков и киевлян.
– Оружие наземь, немцы! – разнесся над Ручьем голос вставшего в стременах великана-кольчужника.
Воины-иноземцы замялись, оглядываясь то на епископа, то на зашедший им в тыл отряд, то на дружинников Святослава и киевлян – стрельцы на стенах, вдохновленные примером вновь прибывших, тоже навели на толпу у церкви луки вполнатяга. Их копья, прежде уставленные в небо, а недавно начавшие грозно клониться вперед, теперь, в обмякших руках, клонились кто куда. Все ли поняли славянскую речь, поручиться было нельзя, но смотрящие в лицо жала стрел понятны людям любого языка.
– Живо! А то у моих хлопцев пальцы на тетивах устанут.
Адальберт повернулся к своим, обреченно махнул рукой и что-то промолвил на том же, неведомом Мечеславу наречии. Немцы и чехи, кто торопливо, с видимым облегчением, кто упрямо сжав челюсти, медленно разгибая пальцы, укладывали наземь щиты и копья, мечи и широкие топоры на длинных рукоятях, а потом расходились к стенам, чтоб освободить дорогу тронувшему коня вперёд великану-кольчужнику. Конь под тем не уступал всаднику, мало напоминая и привычных вятичу лесных и степных полутарпанов, и легконогих печенежских красавцев. Вождь пришлых направил своего скакуна к месту, где стояли князь-Пардус со своей матерью, прямо по брошенному оружию, и подковы похожих на роговые молоты копыт звучно бухали по брошенным щитам, по древкам копий и голоменям мечей.
– Свенгельд?! – сквозь зубы выдохнула княгиня. – Ты… ты не получил моей грамоты?!
Стальные кольца лязгнули, когда великан спрыгнул наземь и наклонил острый шлем, прижав к груди руку в кожаной рукавице – чуть ниже витой серебряной гривны.
– Княгиня. Я получил грамоту и успел вовремя. Злые люди хотели рассорить тебя с твоим сыном, государем Святославом Игоревичем.
Ольга обреченно опустила веки – сейчас гораздо больше походя на слепую, чем воевода-лях, которому в стороне помогали облачаться в скинутую одежду спутники. Приспустил веки и стоящий поодаль Синко – но на сей раз Мечеслав Дружина успел разглядеть мелькнувшую в карих глазах старейшины киевских биричей тень довольной улыбки.
Свенгельд под пристальными взглядами снял и засунул за широкий, в серебряных бляхах, турий пояс рукавицу, отстегнул бармицу и ремень, стащил с крупной беловолосой головы шлем, уложив его на сгиб левого локтя, вскинул правую руку вперёд и вверх:
– Слава государю! Слава Святославу Игоревичу!
– Слава! – первой подхватила дружина Свенгельда, и на полвздоха отстали от неё люди князя-Пардуса. Восторженный крик, как пожар под ветром, охватил весь Ручей, всё подольское торжище. – Слава! Слава!
Кричал и сын вождя вятичей Ижеслава, кричал со своими соратниками-русинами. И только повернувшись к князю, осекся.
Радости на лице князя – теперь уже великого князя, государя Киева и всей русской земли – не было. Холодно глядел он на кричавшего ему славу Свенгельда, крепко сжимая челюсти. Жестче проступили скулы, и сам князь казался в этот миг старше своих лет годов на десять.
Лишенные оружия, люди епископа Адальберта покинули Киев до заката. Изгнание – был приговор суда Богов, а попытка обезумевшего чеха вмешаться в тот суд сделала изгнание позорным. Впереди пришельцев летела подхватившая крики киевских биричей молва – нет в землях под крылом Сокола для черноризца с его спутниками ни огня, ни куска, ни угла. Никто из подданных Киева не даст им обогреться у костра или переночевать хоть и во дворе. И благо им, коли сумеют растянуть до закатных границ Деревской земли, что лежало в седельных сумах – ни даром, ни за серебро никто не даст и хлебной корки ни самим немцам с чехами, ни их коням.
Кроме немцев и чехов, стольный Киев покинули многие из людей князя Глеба и почти все дружинники Ольги. Эти участь изгоев выбрали доброй волей, иные даже и в открытую, хотя большинство даже не попрощались с теми, за чьими столами ели и пили последние годы. Иные за киевскими стенами прибились к бесславно возвращавшемуся домой епископу, путь других лег на полдень, к Русскому морю, царским дворцам болгарской Преславы и Царя городов. Впрочем, ушедшим ещё повезло – улутичи[15] и берендеи Свенгельда вырезали всю часть Ольгиной дружины, что отворила ворота немцам и осталась их сторожить за спиною гостей.
