Ну, стал походить на отрока года восьмого-девятого, а не третьего-четвертого, как раньше.
Посадских парней на учения никто не гнал – достаточно было позвать, и собиралась огромная толпа от двенадцатилетних парнишек до женихов лет шестнадцати. Старше попадались редко – по большей части в такие года уже были женаты, иные и первенцев нянчили, а от жены и детей не очень побегаешь. А вот холостые охотно удирали от скучных хлопот с хозяйством, мастерской, лавкой.
Киевляне терпели седмицу, терпели другую, а на третью Мечеслав Дружина стоял у Соколиного престола в гриднице, когда князь принимал посадских выборных, жаловавшихся на урон делам от этой княжьей потехи.
Старейшины купцов, кожемяк, горшечников и прочего посадского люда, входя в гридню, снимали шапки, отвешивали Соколиному престолу низкий поклон, касаясь пальцами зверолапых птиц и чудо-деревьев на заморском ковре, но держались смело и смотрели государю, распрямившись после поклона, в лицо.
– Тебе, государь, потеха, – неторопливо и негромко, но с явственной укоризной, вещал морщинистый седоусый Ядун, говоривший от всего посада. – А нам разорение. Ты, поди, и не слыхал, как оно говорится – летний день год кормит.
Сын вождя Ижеслава удивленно сдвинул брови. Он-то слышал эту селянскую присказку, когда ездил… когда ездил в село. К Бажере. Вот только вятич готов был руку на отсечение дать – речь у селян шла про весенний день, не про летний.
– Без рук оставляешь. Или дружину твою зря кормим, что ты наших сыновей оружному бою учить надумал? А руку кому выставят, или ребра помнут, или, не роди Мать Сыра Земля, и вовсе голову расшибут?
Старшина киевских купцов до того походил на сказочного Ядуна[18], что вятич даже засомневался – а не прозвище ли носит торговец?
– Ну, дружину мою, Ядун, вам нынче до весны кормить не придется, – улыбнулся великий князь. – В полюдье уйду на зиму.
Как видно, до посадской старшины это было внове – за спиною Ядуна поднялись перешепты, и сам он вполголоса, не отводя ставшего из строгого задумчивым взгляда от княжьего лица, буркнул через острое плечо пару слов.
– …вот чтоб не обидели вас, покуда я в полюдье, и учу молодых ваших. А что кто может руку выставить или голову расшибить – припомните, сколько рук да голов по дурной щенячьей удали, безо всякого толку увечатся. Не лучше ль ту молодую дурь к делу применить?
Эти слова государя посадскую старшину убедили, и они с поклонами покинули каменный терем.
Тем же вечером Мечеслав выбрался на деревянные сени терема и застал там Икмора. Сын Ясмунда любовался закатом и потягивал из деревянного корца брусничный квас.
– Когда уж на хазар пойдем? – выдохнул тоскливо Мечеслав, опускаясь рядом с Икмором и принимая у друга гостеприимно протянутый ковшик. – Сил моих нету дожидаться!
Младший сын Ясмунда пожал плечами:
– Да вот как вернемся из полюдья, верней всего, сразу и двинемся.
Мечеслав Дружина замер, не донеся до рта ковша с квасом. Повернулся к другу.
– Ну? Верно?
Тот только кивнул.
– Ты от князя слышал?
Икмор глянул на вятича укоризненно.
– Я, Дружина, чужим словам не разносчик, особенно княжьим. Тут только и надо – глаза открытыми держать да головой думать не лениться. Смотри – чему мы потных с посада учим?
– Ннну… на стены лазать. И против конных сто… – Мечеслав осекся.
– Дошло? – Икмор подмигнул. – У кого конного войска много, а пешего, считай, вовсе нету? У степняков. А кто из степняков крепости строит? Да считай, одни хазары. А как учим-то – роздыху толком не даем. Недаром вон посадская старшина жалуется. Значит, немного времени осталось. Даже можно сказать, какой дорогою на коганых двинемся.
Мечеслав Дружина только молча глядел на приятеля во все глаза.
– Ну думай же! С чего Пардусу так ваши засеки понадобились? Ведь не Киев же впрямь закрывать – на что засеки при таких-то стенах? Значит, вашей землёю пойдём, через вятичей!
Мечеслав запустил пятерню в волосы, взъерошил их, сдвинув к затылку колпак-прилбицу. Покрутил головою.
– Ну, Икморе… ты и впрямь Вещему Ольгу внук!
Икмор смущенно улыбнулся.
– Да ладно, скажешь… – Потом, уже без улыбки, прибавил: – Ты это, лишний раз не повторяй. Мало ли кто услышит… Киев.
– Не болтун, – тоже посуровев лицом, отозвался вятич.
Встал уже было – и резко повернулся к другу:
– Постой! А чего… чего тогда против засек-то учить воевать?!
Икмор удивленно поглядел в ответ:
– Ну как – на случай, если кто из ваших за хазар встать вздумает.
Мечеслав отскочил в сторону, взмахнув полою плаща, ухватился за меч. Проговорил, глядя заледеневшими голубыми глазами:
– Встань. Встань – и повтори!
Икмор, не поднимаясь со скамьи, строго поглядел сыну вождя Ижеслава в лицо.
– Дружина, если я сейчас солгу – можешь тут и рубить, противиться не буду. Только это ваше вече, само, без боя, решило пойти под каганову руку. Так?
Вятич, тяжело дыша, прикрыл глаза, сжимая и разжимая пальцы на черене меча. Потом выдохнул неохотно:
– Так…
– Тогда объясни, почему князь не должен ждать такого от ваших? Не должен ждать, что если нашлись впустившие хазар в свой дом – найдутся и те, кто встанет за них с оружием? Потому что вы – славяне? Мечеслав, у хазарского князя в войске немало тех, кто ни лицом, ни речью не отличен от нас. А когда северяне при князе Черном воевали с хазарами, пытаясь избавиться от дани – им славяне же из Дерев в спину били. Так было, слышишь?
Мечеслав еще раз перевел дыхание, медленно разжал руку на мече. Упрямо покачал головою.
– Всё равно. Всё равно, Икмор. Ты там не был. Ты не знаешь, что это такое – жить под хазарами. Никто не захочет этого больше. Те, кто был на вече, забыли. Но теперь – помнят. Никто не встанет за них. Никто. Слышишь?
Икмор наконец встал, положил другу руку на укрытое плащом плечо:
– Дай-то Боги, чтоб ты был прав, Дружина. Крепко на это надеюсь. Но князь… он на то и князь, чтоб перед походом готовиться ко всему, понимаешь?
Мечеслав помолчал. Облизнул губы.
– Да, – медленно проговорил он. – Да. Понимаю. Я… я пойду, Икмор…
Вятич повернулся и пошёл к дверям гридни. Сын Ясмунда сочувственно глядел другу в спину и качал головой.
Между всеми этими хлопотами – и прибавившимися к ним вскоре сборами в дальнюю дорогу – Мечеслав Дружина выкроил время полюбоваться, кроме охотничьих урочищ да теремов Горы и Загорья, ещё и киевским Подолом. Вроде как видел его уже дважды – да толком оглядеться вокруг оба раза было некогда, а в первый раз видел его ещё и ночью.
Но пошёл Мечеслав на Подол не просто полюбоваться. С коньком Ряско – его вятич, к слову, подковал на дружинной кузне – приехали и вьючные сумы, а с ними – доля взятой на Рясском поле добычи, так ни к чему и не пришедшаяся – кроме, разве что, шаровар да нарезанных из узорного куска обмоток. Да и шаровары-то оказались – ни в седло, ни на ладейную скамью, разве на пиру в них сидеть. Для пиров у него теперь была новая одежда – князь-Пардус на следующий же день, как вошли в Киев и спровадили Адальберта с его немцами да чехами, щедро оделил дружину нарядами. Так что ни шаровары, ни наспех надетый за плащ отрез пестрого чужеземного узорочья были Мечеславу как-то вовсе ни к чему. Разве место в седельных сумах занимали зря. Икмор, к которому он обратился за советом, хмыкнул:
– Зря в Новгороде не сказал, там больше бы дали. Пойдем на торг, на серебро выменяем. Глядишь, чего вместо них присмотришь.
Мечеслав озадаченно прикусил губу – вот где-где, а на торгах он быть не привык. Сын Ясмунда правильно понял выражение глаз приятеля:
– Да я тоже с тобой пойду. Уж справимся вдвоем как-нибудь.
Невероятное многолюдство Подола даже чуточку пугало. Вокруг звучали и знакомые языки, и незнакомые. Чаще всего звучал мягкий, напевный выговор полян, исконных насельников киевских круч. Ближайшие родичи и лютые враги полян, деревляне, в городе неприятелей появлялись редко и больше молчали – по этой молчаливости они и узнавались, а стоило им заговорить – становились неотличимы от полян. Ну одеты ещё были самую малость по-иному – в глаза больше всего бросалось, что поляне отчего-то заправляли подол рубахи в штаны. Деревляне же носили, как и остальные славяне, рубахи навыпуск.
Появлялись тут и знакомые уже Мечеславу северяне – с их «то, тот, того, тую» через слово – кривичи, улутичи. Были славянские народы, до сих пор не встречавшиеся, – радимичи, ближайшая родня вятичам, которых во времена Вятко привел его брат князь Радим, дреговичи в приметных колпаках, плетенных из корней. Дреговичей роднил с кривичами выговор. На слух сына вождя Ижеслава, и кривичи, и дреговичи говорили, как обучившиеся славянской речи голядины, мещеряки или мурома – нещадно акая и ыкая. Когда говорили о князе, выговаривали «вяликый княз Святаслау Ыгаравыць». Но их-то отличал большей частью выговор да пригоршня незнакомых – или значивших в их наречьях не то, что у сынов Вятко, – слов. Когда же дело доходило до торговцев из ляшских и чешских земель, что приходили текущей от заката Припятью через Дреговскую и Деревскую земли, или до болгар, впору было звать толмача.
