Все тем же плавным шагом подошла она к сирени, тронула ее у корня. Глаза стали серьезны. Тяжеловатые ноздри раздулись.
— Helene [Элен! (фр.)].
Летейская тень вынырнула из глубины.
— Вы не поливаете сирени. Совсем сухая!
— Я поливаю.
— Нет, сухая.
Тень покорно исчезла. В передней раздался звонок. Олимпиада взглянула на ручные часы.
— Это мой адвокат. Дела, дела... Генерал, попробуйте, как я советую. Может, что и выйдет. Я ведь дала вам карточку. Так. Анатоль, чай будет в столовой, мне только несколько слов, да подписать две бумаги. Вот. У вас, разумеется, тоже неважно? Да, поговорим. Михаил Михайлович, если меня не дождетесь, то передайте Доре Львовне, чтобы захватила завтра эту книжку.
И la belle Olympe, положив руль вправо на борт, выплыла в свой кабинет.
Анатолий Иваныч ласково улыбнулся генералу.
— По-годите уходить. Выпьем по чашке чаю. Генерал имел вид несколько подавленный.
— Что же мне здесь чай пить. Я как проситель, с письмом. Анатолий Иваныч взял его за рукав, слегка погладил.
— И я. И я тоже. Это... ничего!
Он серьезно, по-детски расширил глаза.
— Вы на халаты атласные... не обращайте внимания. Это — так полагается. А стесняться... Не надо. Она вам обещала?
— Д-да-да... что-то вроде консьержа в замке под Парижем. Генерал вынул карточку, повертел в руках. Слегка пожал плечами.
— Я могу и консьержем...
— Консьержем, консьержем...
Анатолий Иваныч все улыбался — лукаво и поощрительно. В такое дурацкое, мол, время ничему удивляться не приходится.
Но в столовой внимание его быстро отвлеклось. На столике стояла шхуна, изящно сделанная. Он показал на нее генералу.
— Это... мой подарок. И вместе — реклама! Он хитро улыбнулся.
— У нее здесь бывает немало народу, видят... иной раз и мне заказ перепадет. Есть ведь любители кораблей. Она меня познакомила с одним стареньким французским адмиралом, пре-милейшим... Два брига заказал и фрегат... А иногда мы с ней и большие дела устраиваем.
Анатолий Иваныч блаженно улыбнулся. Вновь переживал радость хорошей комбинации. Но и генерала несколько подбодрила шхуна.
— Ведь замечательно сработана, действительно... Вы что же, моряком были, что ли? Инженером корабельным?
— Нет! Никогда. И даже боюсь моря. Я по дипломатическому ведомству.
Генерал посмотрел на него пристально. «Со странностями малый. Прямо чудоковат». Когда тень с именем Элен внесла чай, они сели у тяжелого дубового стола с дневной скатертью — добротной красноватой материи. Анатолий Иваныч задумался, побалтывая ложечкой в стакане.
— Я был младшим секретарем посольства, и казалось, все так навсегда, и служба, Россия. А теперь видите... тоже очень нуждаюсь. Пожалуй, не меньше вас. Тоже... борюсь, но иногда падаю духом.— Он помолчал, потом вдруг взял опять генерала за рукав, приветливо и как бы с грустью.— Вот и подумаешь: к чему? Вечно возиться, бороться, бегать, занимать... Я сегодня к Антонию Падуанскому заходил, помолился ему... Это, как вы думаете, поможет?
В комнате тихо, светло. Отопление слегка потрескивает. Иногда по трубам что-то мелодически перебегает. Генерал сидит под струящимся светом, в незнакомой комнате полузнакомой хозяйки, глядит на малознакомого обитателя Пасси — полусоседа, полутоварища. Ему тоже кажется, что приоткрылась некая стена из светло-теплой столовой. Море житейское! Ему ли не знать по нем плаваний?
Но сейчас он бурчит:
— Что ж это к Падуанскому? Вы разве католик?
— Нет, православный.
— Тогда лучше уж к Сергию или Серафиму. Анатолий Иваныч вдруг забеспокоился.
— Напрасно к Падуанскому? Значит, скорее бы вышло, если бы обратился к преподобному Сергию?
Генерал слегка фукнул.
— Опасаетесь, что вместо Маклакова попали к Моро-Джи-аффери?
— Нет, но, конечно, естественнее мне, как православному...
— Ничего, Бог даст и Падуанский поможет.
Генерал помешивал чай ложечкой, задумчиво смотрел на Анатолия Иваныча. Он уже несколько освоился и с местом. Вежливый человек с мигающими глазами, будто чего-то стесняющийся, не раздражал его.
— А по правде говоря, очень многим русским здесь нужна сейчас помощь. Дело серьезное-с, очень серьезное...
— Серьезное,— отозвался почтительно Анатолий Иваныч.
— И не столь в смысле материальном. Разумеется, всем трудно. Приходится вот так пороги околачивать. Но главное не в этом. Мы, военные, отлично знаем, что такое в борьбе моральная сторона. Самый ловкий и правильный маневр может разбиться о духовную стойкость. Вспомните у Толстого, Шен-грабенское сражение. Да таких примеров можно и из нынешней войны привести десятки. А так как нынешняя жизнь по напряженности своей очень похожа на войну, то и приходится с опытом войны считаться.
— Конечно, война! Совершенно правильно.
Анатолий Иваныч все сочувственнее на него смотрел. Этот сухощавый старик, бедно одетый, среднее между испанским грандом и аристократическим консьержем, нравился ему все более.
— Я даже скажу вам так: наше положение походит на труднейшую фазу военных действий — на отступление... Как мы в Польше, в пятнадцатом году, летом отступали... Сохранить в отступлении порядок и не пасть духом, не разложиться — это, знаете ли... Здесь не место, разумеется, рассказывать. Но как вспомнишь эти ночи июльские — в темноте полк движения, и с трех сторон зарева. Только узенький коридорчик туда, где Россия. С трех сторон немцы. Как они нас, почти безоружных, вовсе не окружили — удивляюсь.
Генерал помолчал.
— Здесь, в эмиграции, многие не выдерживают, как и у нас на фронте случалось. Выскочит из окопа молоденький прапорщик. Скажем, у него зуб болит. Да из-за зубной боли трах, в лоб себе из нагана. Вы замечаете, как часты стали у нас самоубийства? Газ, веронал, мало ли что. Даже и преступления появились — ослабел народ, оно понятно. Вот где духовная поддержка и нужна-с. Это все равно, разумеется, Сергий или Антоний, важна бодрость в отступлении, чтобы его достойно вынести. На заранее подготовленные позиции! Знаем мы эти позиции. Вроде тогдашних окопишек — бухнешься в них на заре и лежишь целый день. Но что поделать, приходится... и теперь как тогда в младших бодрость поддерживать. В нашем, военном кругу, есть здесь известное товарищество, связь. В некоторой степени крепит. А нужно бы и вообще на всю эмиграцию.
— Вот именно на всю! Вы правильно сказали, совершенно правильно. На всю!
Анатолий Иваныч вполне оживился. У него был такой вид, что он готов сейчас же поддерживать и укреплять не только военных, но и всю эмиграцию. А пожалуй, и весь свет.
* * *
Он это и показал. По его мнению, русские должны были объединиться, устроить содружеские артели, образовать общий фонд и в конце концов избрать себе правительство, в противовес третьему интернационалу. Центр должен быть в Париже, а отделения разбросаны по всему свету.
Генерал допил чай, встал. Ему вдруг стало несколько не по себе. Что-то уж очень того... занеслись. И сам он впал зачем-то в разглагольствования и воспоминания — в чужом месте, куда попал отступая — перед полузнакомым человеком двусмысленного, несолидного тона...
Анатолий Иваныч стал его удерживать — будто был тут хозяином. Генералу это еще меньше понравилось. Он вежливо, но прохладно попрощался и вышел.
...Несколько слов и две бумаги Олимпиады затянулись. Ожидая ее, Анатолий Иваныч подошел к невысокому буфету и достал коньяку. Вид бутылки со звездочками и коричневато-золотистой жидкостью не огорчил его. Первую рюмку он выпил сразу, не отходя, вторую налил до краев, бережно донес к столу и уважительно поставил на серебряный подносик: к этакому коньяку не мог отнестись легкомысленно. Эту вторую выпил уже медленно, заедая кусочком сахара. Но фатально вторая повлекла третью, погружая в коричневато-золотистые фантазии.
В этом состоянии — мечтательной расслабленности — и застала его Олимпиада. Из гостиной выходил адвокат. Она была несколько недовольна, поправляла у зеркала волосы. Светлые глаза глядели хмуро.
— Столько всяких неприятностей. С этой Польшей черт ногу сломит. И еще был бы рядом толковый мужчина... А вы ведь знаете, он там по части скачек да карт. Дела все на мне. Вы, конечно, уже выпиваете. Дайте и мне рюмку. Устала. Толстеешь от коньяка... обращусь в Стаэле. Ну, одну рюмочку.
Анатолий Иваныч налил, она прочно, по-мужски опрокинула. Ноздри слегка раздулись.
— Вот. Теперь тепло.
Она провела рукой по горлу и верхней части груди.
— Анатоль, у вас, конечно, тоже нету денег? Вы потому и пришли? Скажите прямо: занимать или советоваться?
Анатолий Иваныч стал ласково и бессмысленно улыбаться. Олимпиада налила себе вторую.
— Коньяк неплохой, это мне подарок. По вашей улыбке я вижу, что и занимать, и советоваться. Превосходно. Взаймы я вам дам пятьдесят.
Он встал, поцеловал ей ручку.
— Мне нравится в вас эта бессмысленная улыбка и вообще ваша бессмысленность. Я вам ничуточки не доверяю, и все-таки веду с вами дела, потому что у вас приятный характер. А я больше всего не люблю раздражаться, волноваться.
