Свободному стиху символистов он придал неторопливую прозрачность, а новым символам – четкость и осязаемость.
С Маллармэ Анри де Ренье связан тесными узами дружбы и преемственности. Он был постоянным посетителем вторников маленькой гостиной на Rue de Rome, где создалась и воспиталась школа поэтов девяностых годов. Там не бывало бесед– туда приходили слушать учителя. Лишь изредка, во время нечастых посещений Вилье де Лиль-Адана или Уистлера, слово переходило к ним. Обычно говорил один Маллармэ, стоя у камина с неизменной маленькой глиняной трубкой в руке. Ренье в этих случаях играл роль предводителя хора. Он сидел всегда на одном и том же месте – на диване по правую руку учителя, и когда речь Маллармэ иссякала, он подавал ему реплику: на угасающий жертвенник бросал несколько кусков сандалового дерева, и огонь пылал снова. Первое десятилетие его поэтического творчества прошло так у тайного родника поэтической мудрости, напоившего стольких поэтов.
Это были отношения истинного ученичества. Ренье, уже слагавший «Poemes anciens et romanesques»[51], краснел от волнения, как мальчик, после похвалы учителя.
II
В первом сборнике своих стихов «Les Lendemains»[52] (1885) Анри де Ренье определяет цель своей поэзии как желание воссоздать, обессмертить в себе самом и вне себя убегающие мгновения. Воспоминания! но они не воскреснут под его руками такими, как были. Воспоминание украшает, очищает, преувеличивает, обобщает прошлое7 –
Я мечтал, что эти стихи будут подобны тем цветам,Которые рука искусного мастера обвиваетВокруг золотых ваз, идеально выгнутых.8
В этот период влияние Маллармэ чувствуется особенно в выборе символов и форм. Все любимые образы юношеской поэзии Ренье можно вывести из этих слов Иродиады Маллармэ:
…О зеркало, холодная вода!Кристалл уныния, застывший в льдистой раме.О, сколько раз в отчаяньи, часами,Усталая от снов и чая грез былых,Опавших, как листы, в провалы вод твоих,Сквозила из тебя я тенью одинокой.Но горе! В сумерки, в воде твоей глубокойПостигла я тщету своей нагой мечты…9
Двойственность зеркал, темные воды бассейнов, листы, опадающие на поверхность вод, усталость от снов, сумерки над лесными водоемами, «тщета нагой мечты» – эти образы повторяются и текут в юношеской поэзии Ренье.
«Я смотрел, как в воду бассейна падали листья один за другим. Не было ли ошибкой, что в моей жизни я имел занятие иное, чем этот грустный счет часов, лист за листом, над грустными и чуткими водами. Всё чаще падают листья. По два сразу. Слабый ветер, поднявшись, осторожно качает – прежде чем уронить – их, усталые, напрасные. Те, что падают в бассейн, сперва плавают по поверхности, потом набухают, тяжелеют и тонут наполовину. Вчерашние погрузились уже, другие еще бродят по поверхности. Сквозь прозрачность холодной воды, ясной до самого дна, исчервленного бронзой, видны целые кучи их – потонувших… Лампа горит в углу большой залы, и я стою, лицом прижавшись к окну. Я уже не вижу, как падают листья, но чувствую, как внутри меня самого что-то обрывается и медленно падает. Мне кажется, что в молчании я слышу падение моих мыслей. Они падают с очень большой высоты, одна за другой, медленно осыпаясь, и я принимаю их всем прошлым, что живет во мне. Мертвенное и легкое их ниспадение не тяжелит отшедшими порывами жизни. Гордость осыпается, лепестки славы облетают».10 (Manuscrit trouve dans une armoire)[53].
Все юношеские поэмы Ренье отличаются этой вечерней меланхолией – усталой и безнадежной.
Нет у меня ничего,Кроме трех золотых листьев и посохаИз ясеня,Да немного земли на подошвах ног,Да немного вечера в моих волосах,Да бликов моря в зрачках…Потому что я долго шел по дорогамЛесным и прибрежным,И срезал ветвь ясеня,И у спящей осени взял мимоходомТри золотых листа…Прими их. Они желты и нежныИ пронизаныАлыми жилками.В них запах славы и смерти.Они трепетали под темным ветром судьбы.Подержи их немного в своих нежных руках:Они так легки, и помяниТого, кто постучался в твою дверь вечером,Того, кто сидел молча,Того, кто уходя унесСвой черный посохИ оставил тебе эти золотые листьяЦвета смерти и солнца…Разожми руку, прикрой за собою дверь,И пусть ветер подхватит ихИ унесет…11
Всё проходит, и в пожелтевших уборах пышной осени поэт чует «запах Славы и Смерти». И ту, которую он любит, он может попросить только о том, чтобы она подержала в руках «три золотых листа цвета Смерти и Солнца» и отпустила их по воле ветра.
Эта грусть характерна для юношеской поэзии Анри де Ренье. В эти годы он видел грустную девушку в барке, на темной реке, в вечерних сумерках. Он ее звал призывным и сладким именем Эвридики. Какие-то древние печали жили в глубине ее снов. Она сидела в лодке и плакала. А напротив сидел павлин, своим ослепительным хвостом наполняя всю ладью. Незапамятная грусть темнила ее глаза, и она говорила голосом древним и истинным, голосом столь тихим, точно он доносился с другого берега реки, с другого берега Судьбы.
«Это я однажды вечером на берегу реки моими чистыми и благоговейными руками подняла голову убитого Орфея, и много дней я несла ее, пока усталость не остановила меня.
На опушке тихой рощи, где белые павлины бродили в тени деревьев, я села и заснула, сквозь сон чувствуя с болью и с радостью бремя священной головы, которая покоилась на моих коленях.
Но, проснувшись, я увидала горестную голову, которая глядела на меня красными и пустыми глазницами. Жестокие птицы, которые выклевали ему глаза, склоняли вокруг меня свои гибкие шеи и гладили перья своими окровавленными клювами.
Я поднялась в ужасе от кощунства; от моего движения голова покатилась между испуганных и молчащих павлинов, и они распускали свои хвосты, которые, о чудо! не были белыми, но с тех пор и навсегда носили на себе, подобно обличающим драгоценным камням, образ тех священных очей, чей смертный сон кощунственно осквернили они».12 И осенние листья, по которым поэт следит падение времени, и те три листа, в которых сохранился запах Славы и Смерти, и эта девушка с головой Орфея – всё это строгие символы одной и той же усталой тоски, которую можно назвать дожизненной, – это тоска предстоящих воплощений.
Линия развития таланта Анри де Ренье отличается правильностью, чистотой и прекрасной четкостью. Когда расходится белый предрассветный сумрак, наступает ясное и чуткое утро. Вот стихотворение, которым Ренье открывает свою книгу «Les medailles d'argile»[54], отмечающую первую степень его художественной зрелости:
Снилось мне, что боги говорили со мною:Один, украшенный водорослями и струящейся влагой,Другой с тяжелыми гроздями и колосьями пшеницы,Другой крылатый,Недоступный и прекрасныйВ своей наготе,И другой с закрытым лицом,И еще другой,Который с песней срывает омегИ анютины глазкиИ свой золотой тирс оплетаетДвумя змеями,И еще другие…Я сказал тогда: вот флейты и корзины –Вкусите от моих плодов;Слушайте пенье пчелИ смиренный шорохИвовых прутьев и тростников.И я сказал еще: Прислушайся,Прислушайся,Есть кто-то, кто говорит устами эхо,Кто один стоит среди мировой жизни,Кто держит двойной лук и двойной факел,Тот, кто божественно есть – Мы сами…Лик невидимый! Я чеканил тебя в медаляхИз серебра нежного, как бледные зори,Из золота знойного, как солнце,Из меди суровой, как ночь;Из всех металлов,Которые звенят ясно, как радость,Которые звучат глухо, как слава,Как любовь, как смерть;Но самые лучшие – я сделал из глиныСухой и хрупкой…С улыбкой вы будете считать ихОдну за другой,И скажете: они искусно сделаны;И с улыбкой пройдете мимо.Значит, никто из нас не видел,Что мои руки трепетали от нежности,Что весь великий сон землиЖил во мне, чтобы ожить в них?Что из благочестивых металлов чеканил яМоих богов,И что они были живым ликомТого, что мы чувствуем в розах,В воде, в ветре,В лесу, в море,Во всех явленияхИ в нашем телеИ что они, божественно, – мы сами…13
Это стихотворение раскрывает целое миросозерцание и основы поэтического метода. Кто-то с двойным луком и двойным факелом стоит один среди мировой жизни. Это тот, кто божественно – мы сами. Это сочетание Смерти и Эроса и отожествление их с внутренним сознанием своего «я» – ключ ко всем символам Анри де Ренье – разнообразным, но говорящим об одном. Это центр одного круга, который в каждом из отдельных произведений представлен лишь отрезком дуги. Все «медали» дают изображение «Лика Невидимого», и самые прекрасные из них те, которые сделаны «из глины сухой и хрупкой», потому что в этой хрупкости скрыта правда, роднящая их с мимолетностью всех явлений; «всё преходящее есть символ».14
