клятву верно служить ей!»
Афанасий Маркович, перечитав еще раз эти строки из письма Владимира Пучкова, приведенные в газете, воскликнул: «Какие хлопцы, ах, какие гарные хлопцы! А ведь в колонии никому ничего не рассказывали о своем подвиге. Почему? Думали, что не поверят? Или не хотели нарушать существовавшее у колонистов неписанное правило: о прошлом не говорить? Или берегли, не разглашали свою тайну потому, что она скрепляла их дружбу?..»
Как бы там ни было, а хлопцы, что надо! И не нуждались они ни в каком особом режиме, ни в каком особом подходе и присмотре. И Афанасий Маркович порадовался в душе тому, что он не применял к ним каких-то особых мер, а, наоборот, сумел самих их сделать своими помощниками в воспитании других ребят.
«А то добре, что сгодилось хлопцам ремесло, якому мы их научали». Владимир Пучков вон стал бригадиром слесарей в Московском институте машиностроения. И не просто бригадиром, а ударником коммунистического труда. Петр Фролов столярничает в Смоленском мебельном комбинате. Их друг из беспризорников Кирюха работает мастером на одном из заводов, коммунист. Несколько лет назад он приезжал в Халтурин, приходил к Афанасию Марковичу в гости. Вечером, выпив рюмочку, признавался и каялся, что в первые дни пребывания в колонии хотел зарезать Копейку. И только дружба с Петром Фроловым отвратила его от этого…
Не забывают Афанасия Марковича и другие воспитанники. Пишут письма, шлют приветы и сердечные слова благодарности. Встали хлопцы на ноги, обзавелись семьями, работают, как положено. И все чисто!
КУРТИНЦЫ
Белые пальмы
Дерево вырастает из семени.
(Арабская пословица).
Все мудрое просто. Так и эта пословица.
Одно поколение арабов передавало ее другому, а то — третьему… Из глубины веков дошла она до слуха Дмитрия Андреевича — и поразила своей мудростью, запечатлелась в его памяти.
Но сейчас Дмитрий Андреевич был далек от размышлений над истоками и сутью пословицы. Заключенная в ней давно осмысленная мудрость таилась у него где-то глубоко в дальнем ларчике. И не это ли древнее изречение питало его торопливую мысль, которую он спешил выразить на бумаге?..
Дмитрий Андреевич сидел за приткнутым к простенку письменным столом и писал письмо старому другу, сослуживцу, товарищу по неволе. За спиной у него, в углу, на убавленной до предела громкости, приемник передавал последние известия. Московский диктор читал вести из зарубежных стран.
Положив тонкую ученическую ручку, Дмитрий Андреевич откинулся на стуле и прислушался к тому, что передает радио. Ему показалось, что слова сообщений доносятся не из Москвы, а из тех далеких стран, о которых говорил диктор. Как будто летят они к нему за тридевять земель. И не просто летят, а с трудом пробиваются сквозь рев морей и океанов, сквозь свист ветров в горных теснинах, и достигают его дома в маленькой северной деревеньке, спрятавшейся в сосновых кировских лесах, уже ослабевшие, утратившие силу звука. А может, это слух у него стал слабеть?..
— Из Алжира сообщают…
Дмитрий Андреевич встрепенулся, не по-стариковски легко повернулся вместе со стулом к приемнику.
— Ну-ка, ну-ка, что там у них новенького, — произнес он скороговоркой и потянулся рукой к регулятору громкости.
Но, оглянувшись через плечо на стоявшую у противоположной стены кровать, опустил руку: «Послушаю так».
Склонившись, он приблизил ухо к приемнику. Слушал сосредоточенно, с затаенным дыханием. А когда передача окончилась, энергично вскинул голову, взметнулся со стула и, сунув большие пальцы рук за пояс, резко провел ими спереди назад — расправил складки рубахи.
— Молодец, Ахмет, и впредь так действуй! — воскликнул он. — Довольно, как верблюду, возить на горбу золото и питаться колючками!
— Что ты говоришь? Какой верблюд, какое золото? — болезненно-усталым голосом спросила с кровати жена.
— Я разбудил тебя? Извини, забылся, — сказал виновато Дмитрий Андреевич. — Хорошие вести передавали из Алжира, ну, я и не сдержался… похвалил старого друга Ахмета.
— А-а! — жена тяжело опустила веки.
Дмитрий Андреевич прислонился к косяку окна. За окном, словно в мыльной пене, стояли заиндевевшие деревья. Под их величавыми купами разбежались по пригоркам врассыпную дома, занесенные по застрехи снегом.
Вечерело. Крепчал на дворе мороз. Он разрисовал стекла в затейливые узоры, чем-то напоминающие перья петушиного хвоста. Но перед взором Дмитрия Андреевича эти перья предстали ветками финиковых пальм. «Белые пальмы?..» Через верхнюю, еще не замерзшую, часть окна Дмитрий Андреевич увидел бегущие по снежной целине волны белой поземки. Нет, не поземки… Это струились и текли желто-серые пески. Дрожало марево раскаленного воздуха. Вдруг послышались гортанные возгласы погонщиков верблюдов. Из-за веток пальмы смутно проступило смуглое, затушеванное годами, лицо туарега Ахмета. Меж черных лохматых бровей пролегла глубокая борозда — туарег силится постичь смысл слов, сказанных ему белым невольником.
— Эх, ты, не поймешь никак! Да чего ж тут непонятного? Гоните вы их прочь со своей земли ко всем чертям! — и Дмитрий сделал выразительное движение коленом.
Наконец-то Ахмет догадался, о чем идет речь, что ему советует русский. Он испуганно вытаращил глаза и, хлопая руками по бедрам, запричитал:
— А-ля-ля! А-ля-ля! А кто нас кормить будет?
— Да ведь земля-то ваша, ваша!..
Без малого полвека минуло с того дня. Не одну верблюжью тропу замели жгучие пески, не одного обессилевшего от жажды туарега похоронили они. Все эти годы Дмитрий Андреевич ждал каких-то перемен, с жадностью ловил всякую весточку из Северной Африки. Но того, что хотелось услышать, не сообщали. «Как же так получается? — размышлял он порой. — Неужели там ничего не изменилось, все — по-старому, как пятьдесят и сто лет назад?..»
Но вот по радио и в печати зазвучало слово Аурес. Оно рассеяло сомнения, завладело мыслями Дмитрия Андреевича. Аурес — название горного района Алжира, ранее известное, может быть, одним географам, — узнал весь мир. Здесь в ночь на первое ноября тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года три тысячи плохо вооруженных алжирских патриотов зажгли факел национально-освободительной войны против французских поработителей.
Аурес! Он опять заставил Дмитрия Андреевича, как и в те, памятные годы, жить думами о двух странах. Только тогда он жил на чужбине и не переставал думать о родине. А теперь из родных краев он что ни день уносился мысленно к горнякам Уэнзы, к виноградарям Телля, к скотоводам Кабилии, к походным кострам восставших арабов и берберов — потомков свободолюбивых нумидийских кочевников. Он был сердцем с ними, радовался их успехам, испытывал горечь при неудачах.
И настал день, который принес Дмитрию Андреевичу истинное удовлетворение. Алжирские патриоты победили. Сверкая пестрыми одеждами, клокотал и бурлил Алжир.
И вместе
