Тот взглянул на него, как всегда не узнавая и отрицая существование собеседника; затем злобно, по-змеиному ловко развернувшись и дернув головой, плюнул точно между крупами задней пары лошадей, с тем расчетом, чтобы попасть табачной жвачкой на дышло. Потом кивнул на ботинок.
— Как получилось? — спросил он.
— Я с этим родился, — сказал Адам.
— Хм, — произнес Джед Хоксворт и отвернулся к дороге.
Вскоре, не для Адама, даже не для себя самого, просто выпуская слова в горячий воздух, он сказал:
— Кривуля... Кривоножка. Н-да.
Он задумался. Потом кивком указал на ногу Адама, не отрывая взгляда от дороги, как будто ни ботинок, ни его обладатель более не заслуживали серьезного внимания, и сказал:
— Н-ну, и с этой вот хреновиной чего ради ты сюда ехал? Или правду сказал этот старый чертяка, еврей Блауштайн?
— А что он вам сказал? — спросил Адам.
— Что ты негров любишь. Приехал их освобождать. Воевать собирался. Потом, помолчав: — Так это правда?
Адам ответил не сразу:
— Я надеялся, что смогу воевать.
— Н-да, — сказал Джед Хоксворт. — С этой вот присобаченной к тебе хреновиной?
Адаму нечего было сказать. С этой вот присобаченной ко мне хреновиной, подумал он.
Да, было время, когда даже несмотря на эту присобаченную к нему хреновину он мечтал найти себя. Но время это прошло. Нет, не прошло никакого времени, ибо то место, где он сейчас находился и чем был, существовало вне Времени. И его прежнего "Я", лелеявшего какие-то мечты, больше нет. Осталась высохшая, бледная оболочка, вроде той, какую сбрасывает саранча.
Он вздрогнул от озноба под палящими лучами солнца. Почувствовал, как под рубашкой стекает струйками пот. Подумал: Если я не буду осторожен, что-то случится. Он не знал, что именно. Что-то ужасное.
А не зная, что именно случится, зная только то, что это будет что-то ужасное, он не понимал, как это можно предотвратить.
Потом, со вздохом почти физического облегчения, он подумал, что понял.
— Мистер Хоксворт, — сказал он.
— Хм? — откликнулся Джед Хоксворт, не отрывая взгляда от белой дороги.
— Я просто хотел сказать... — Он не знал, как продолжать. Он тоже смотрел на белую дорогу.
— Хм? — снова произнес Джед Хоксворт.
— Я просто хотел сказать, что уважаю то, что вы сделали, мистер Хоксворт, — и замолчал. Потом, сделав над собой усилие, добавил: — Тогда, давно. В Каролине. Мистер Блауштайн мне рассказывал.
Хоксворт долго не отвечал. Как будто не расслышал.
Даже не дал себе труда повернуть в его сторону бледные, воспаленные глаза, чтобы отрицать существование говорящего или сказанных им слов. Но вскоре, не отрывая взгляда от дороги, он произнес:
— Занимался бы лучше старик Блауштайн своей лавчонкой. Да держал свой чертов язык за зубами.
И погрузился в свои мысли, глядя на дорогу.
Аарон Блауштайн не стал держать язык за зубами. Он сказал:
— Джедин Хоксворт был храбрым человеком. Про него, конечно, нельзя сказать, что это приятный человек, или слишком щедрый, но если тебе станет трудно с ним ладить, вспомни, что он сделал.
И теперь, глядя на профиль Джедина Хоксворта на фоне знойного, слепящего послеобеденного солнца над зелеными лугами или на фоне тенистого сумрака, нашедшего приют в стайке подбежавших к самой дороге деревьев, Адам вспомнил слова Аарона Блауштайна.
— Ты найдешь общий язык с Джедом Хоксвортом, — говорил старик. — Ибо тобою движут те же чувства, раз ты проделал такой длинный путь ради того, чтобы воевать, а то, что он сделал тогда в Северной Каролине, потребовало от него не меньшей смелости.
Да, решил Адам, даже большей. Прийти — без вызова, без приглашения — в зал суда, где шел процесс о нападении чернокожего на хозяйского сына с целью убийства. Где чернокожий не имел права давать показания. Где на тебя нацелены враждебные взгляды, готовые испепелить. Где колени твои трясутся, а во рту пересохло, когда ты встал, чтобы произнести:
— Ваша честь... Ваша честь, меня не спросили, но я там был, и могу рассказать, как все произошло. Могу поклясться на Библии. Было совсем не так, как они говорят.
Это потребовало немалой смелости от молодого человека двадцати пяти двадцати шести лет. Особенно если учесть, говорил Аарон Блауштайн, что отец этого молодого человека был в то время плантатором и держал рабов, не слишком богатым плантатором, но уважаемым, и подобный поступок отпрыска неминуемо поверг бы его в страшный гнев. Более того, мать юного Хоксворта была двоюродной сестрой человека, живущего в самом большом доме в округе. В то время как истец был сыном этого великого человека, между прочим, присутствовавшего на процессе, а обвиняемый раб — его собственностью.
Когда юный Джедин Хоксворт вошел в зал заседаний, великий человек и бровью не повел, рассказывал Аарон Блауштайн. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Слова Джедина Хоксворта не произвели никакого эффекта. Негр был осужден и повешен.
— Поскольку было это давно, — говорил Аарон Блауштайн, — почти тридцать лет назад, когда ситуация обострилась, и плантаторы начали беспокоиться. Боялись, что поднимется восстание. Что отменят рабство.
— Да и за жизнь свою, наверное, тоже боялись, — добавил он.
А что касалось Джедина Хоксворта, так великому человеку, отцу истца и хозяину обвиняемого, ничего не пришлось делать самому. Ночью соседи небольшая, но преуспевшая в делах подобного рода команда — вытащили Джедина Хоксворта из постели, избили до полусмерти, обваляли в дегте и перьях и бросили в трясину.
Как Джеду удалось вылезти из болота и уйти на север, Аарон Блауштайн не знал. Но он ушел, и когда вскоре после этого Аарон Блауштайн и сам продал свою лавочку и подался на север, не в силах более выносить "обострение ситуации", в нью-йоркской газете он прочел, что некий Джедин Хоксворт выступил на митинге сторонников отмены рабовладения со "свидетельскими показаниями". Он разыскал Джеда, который в то время работал с аболиционистами[17], — это была работа "гарнизонного рода", говорил Аарон Блауштайн. Но долго он с ними не проработал.
Ему всегда не хватало умения ладить с людьми, рассказывал Аарон Блауштайн.
— По крайней мере, — с сожалением говорил Аарон Блауштайн, — с моими служащими он не сработался, — в ту пору у меня был магазинчик, первое мое предприятие в Нью-Йорке. Он от меня ушел.
Через несколько лет он выпал из поля зрения Аарона Блауштайна, чтобы появиться вновь — измученным, жалким, потрепанным и высокомерным — спустя почти двадцать лет, в 1862 году, и попросить кредит, чтобы попытать счастья в качестве маркитанта при армии Потомака.
— Он разыскал меня в том первом магазинчике, — рассказывал Аарон Блауштайн. — На мне был все тот же старый шерстяной сюртук, о котором я уже говорил тебе. Как будто не прошли годы, хотя оба мы сгорбились, поседели, я сильнее, поскольку был лет на десять старше. Я дал ему кредит. — Он помолчал, задумавшись. — Наверное, я сделал это оттого что был в том старом сюртуке. Это напомнило мне о временах, когда я сам был беден. Когда меня обуревали стремления и страсти. И еще, наверное, я вспомнил о том храбром поступке Джеда.
Он снова помолчал. Потом оживился.
— Впрочем, я не сделал ошибки, дав ему кредит. Товарный кредит. Он, кажется, неплохо им распорядился и пойдет в гору... Да, похоже, многие пошли в гору благодаря этой войне.
Вот как Аарон Блауштайн не удержал язык за зубами, и теперь Адам смотрел на человека, сидящего рядом на козлах фургона.
— Мистер Блауштайн говорил, как он восхищается вашим поступком.
— Он дал мне кредит, — неохотно отозвался Джед. — Надо признать это. Я имею в виду, товары в кредит из его старой лавки. Только распоследний дурак может просить товары в кредит, — он сухо засмеялся. Потом добавил: — А почему бы ему было и не дать, черт дери? Могу поклясться, он как раз на этих кредитах и разбогател. Я — я бы тоже разбогател на его месте. На месте этого проклятого еврея. Экономил бы тоже на всем, голодал бы, жил как ниггер в какой-то крысиной норе, спорим, он и сейчас вместе с ниггерами живет, и...
— Да, — ровным голосом сказал Адам. — У него в доме двое негров.
— Во-во, — кивнул Джед Хоксворт, — я же говорю, так вот...
— Да, — сказал Адам. — Один из них повар, а второй поваренок. А кроме того, он держит ещё трех ирландских служанок и англичанина-дворецкого, и еще, кажется, кучера.
Джед Хоксворт повернулся к нему, но теперь в глазах его не было уничижительного неузнавания. Теперь они горели гневом.
— Лжешь, — процедил он сквозь зубы. — Лжешь, черт бы тебя побрал.
— Я был в доме, — спокойно проговорил Адам. — Это огромный дом на Пятой авеню, неподалеку от Тридцать девятой улицы.
Джед Хоксворт, видимо, хотел возразить. Его нижняя челюсть слабо дернулась. Или дрогнули губы под усами? Но если он и собирался заговорить, Адам опередил его.
