Fur die Freiheit, fur die Freiheit: слова зазвенели в голове Адама, вернулись боль и предательство — все, что он испытал в то раннее утро на палубе "Эльмиры", даже стыд. Взгляд его упал на левую ногу. Он обнаружил, что она, независимо от его воли, даже как бы независимо от его тела, уползает, как больное животное, чтобы спрятаться под чехол кресла.
Потом он ощутил, что Аарон Блауштайн тоже глядит на нее.
— Прости меня, — сказал старик. — Ведь ты сын своего отца. Кажется, я понимаю, почему ты приехал. И что произошло. Они... заметили...
Он замолчал. Адам кивнул, не в силах поднять на него глаза. Потом справился с собой.
— Да, — сказал он. — Это из-за отца. Я приехал воевать. Но они... — он помедлил, и вдруг резко выставил ногу, чтобы её было видно. — Они заметили мое уродство.
— Это был несчастный случай? — спросил Аарон Блауштайн с неожиданной настойчивостью. — Или ты такой с рождения?
— С рождения, — сказал Адам, стараясь не отводить взгляда от этих темных горящих глаз.
— С рождения, — сказал старик. — Всегда что-то дается с рождения. Судьба. Характер. Даже, — он помедлил, — даже жизнь.
Он выпрямился, расправил плечи, как будто, несмотря на свой возраст и хрупкое телосложение, принял привычную для военного стойку. И взглянул на ногу.
— Даже несмотря на это, — сказал он, — солдат из тебя получился бы более надежный, чем из большинства тех, кого они взяли. Отупевшие от пьянства ирландцы и толстобрюхие немцы. Да, те самые немцы, которых Наполеон раскидал, как пучки соломы. Что же, южане их точно так же раскидают. Знаешь, что у немцев хорошо получается? Грабить и драпать — так янки говорят!
Он пожал плечами и продолжал:
— Но только на них и можно рассчитывать, раз уж так случилось, что не всякий янки желает попасть в герои. Убивая — пусть даже и немцев мятежники истощают свои силы. На это уходит время, солдаты и порох. А немцы все прибывают и прибывают.
Снова громыхнуло, и в стекло забарабанил дождь. Штора вздулась бугром и шарахнулась в комнату от порыва ветра. Аарон Блауштайн подошел к окну. Отдернул штору.
— Сюда угодили булыжником, — пояснил он. — Мы загородили дыру фанерой, но её сдуло.
Он нагнулся, прилаживая фанерку на место.
— Булыжником? — переспросил Адам.
— Да, когда штурмовали дом.
— Кто?
— Чернь, — он ещё дальше отодвинул штору. За шторой, у стены, стояли винтовки. — Некоторые мои служащие, — сказал он, — защищали нас. Даже не пришлось просить, они принесли с собой оружие. Среди них были ирландцы. Человек, которого они застрелили на крыльце дома, думаю, тоже был ирландцем. Смех, да и только.
Он помолчал и добавил:
— Хватило одного выстрела. Толпа отправилась на поиски более легкой добычи.
Он отпустил штору, убедился, что его заплатка держится, и вернулся к Адаму.
— А знаешь, — сказал он, — это как-то бодрит — когда на твой дом нападают только потому, что ты богат. А не потому, что ты богатый еврей. Даже ради одного этого стоило преодолевать такие трудности, чтобы попасть в Америку.
Вдруг он показался Адаму страшно усталым, лицо ещё больше побледнело. Он сел.
— Я не был таким злым, — он поглядел на свою сигару, теперь погасшую, но не стал разжигать её. — Большинство этих негодяев тоже эмигрировали в Америку. Но не разбогатели. Знаешь, всегда найдется причина. Вот что такое История — это причина всего. Потому-то она и смогла заменить Бога. Ведь Бог — тоже причина. Просто, — он сухо и коротко засмеялся. — Просто Богу надоело вечно брать вину на себя. Вот и решил он на время переложить вину на плечи Истории.
Он рассмеялся под мерцающей люстрой.
Потом перестал смеяться.
— Ничего смешного, — брюзгливо пожаловался он, — не вижу ничего смешного в моих словах.
Затем продолжал бесцветным голосом:
— Эти несчастные, бунтовщики, которые так поступали с чернокожими, они являются частью причины, частью Истории. О, да!
Адам почувствовал дурноту, как будто обед был несвежим. В горле появился металлический привкус. Аарон Блауштайн смотрел ему в лицо.
— Да, тебя потрясло то, что ты увидел. Ты сошел с корабля и ступил на землю Америки, и увидел... то, что увидел. Но послушай, одно всегда является частью другого. Ты знал об этом?
Адам помотал головой.
— Такое знание тяжко дается, сынок, — говорил старик с бесконечным состраданием. — Но ты научишься. Только выучившись этому, можно жить. Только так. Все, что рождено Историей — и даже эта мука — рождено исключительно потому, что одно — это всегда часть другого. Да, сынок, — он помолчал. — Даже добро. Да, сынок, я убедительно прошу тебя не отчаиваться. Попытайся — мы должны пытаться — понять причину. Те, кто делал это с чернокожими, у них была своя причина. У людей всегда имеется причина. Вот в чем беда-то. Ты знал об этом?
Адам неотрывно смотрел на Аарона Блауштайна и не знал ровным счетом ничего. Он видел, как вдалеке шевелятся губы старика, из далекого далека звучал его голос.
— ...ехали за свободой и надеждой, — говорил голос, — а теперь их предают, хватают и посылают умирать за чернокожих. Поэтому они убивают черных и...
Адам смотрел, как движутся губы. Если он будет смотреть, как движутся губы, он не услышит слов. Но он услышал.
— ... за свободой и надеждой, но не разбогатели. Вот почему они кричали: "Долой богачей!" Потому что у богачей есть триста долларов, а если у тебя есть триста долларов, ты можешь откупиться от призыва и остаться дома, и богатеть дальше.
Аарон Блауштайн засмеялся. Потом смех умолк.
— Да, — сказал он. — Все теперь богатеют. А ты не знал? — он помолчал. — Все, кого не убили.
Он резко поднялся с кресла. Адам увидел, как тонкие белые пальцы мнут, ломают погасшую сигару.
— Но некоторые верят, — сказал он невнятно. — Некоторые верят. Такие как ты. С твоей увечной ногой.
Он замолчал. Адам слышал, как он дышит.
— Да, — сказал Аарон Блауштайн, когда дыхание выровнялось. — Но земля вертится. Люди богатеют. Я становлюсь богаче.
Он помолчал.
— Ты слышал о Ченслорсвилле[16]?
Адам покачал головой.
— Эти проклятые — Богом проклятые, толстопузые немчишки — сломались. Темнело, и южане — распроклятые мятежники — выскочили из леса. Они начали контрнаступление, и немцы сломались.
Он швырнул распотрошенную, изломанную сигару на красный ковер и поглядел на нее.
— Мой сын был убит, — глухо сказал он. И сел.
Отдышался и заговорил:
— Мой сын попал в корпус Говарда. Немцы сломались и пропустили противника с фланга, — он помолчал, потом снова заговорил, ещё тише. Прошло два месяца. Моя жена не пережила смерти Стефана. И я не думал, что переживу.
Он глядел на истерзанную сигару на красном ковре.
— Ты знаешь, — он поднял на Адама темные, умоляющие глаза. — Я не могу умереть.
Он встал с кресла. Он дрожал, как в ознобе.
— Да плевать мне теперь на них! — сказал он. — Они убивают на улицах. Они вешают негров. Они богатеют. Они богохульствуют, совокупляются, прелюбодействуют. Да пусть хоть передохнут все эти южане с северянами. Тьфу! Плевать на них... — он поднял правую руку, тонкую, костлявую, белую, дрожащую под сверкающей громадной люстрой из горного хрусталя, в которой мерцало множество маленьких газовых рожков.
— Наплевать! — выкрикнул он. — Пусть хоть язва египетская, хоть жесточайший геморрой! Будь проклята эта земля! Где мой сын?
Он стоял, содрогаясь под блеском хрусталя. Рука его медленно опустилась.
— Нет... нет, — сказал он. — Прости. Не знаю, что со мной, — он аккуратно достал портсигар, закурил другую сигару. Затянулся, глубоко вдохнул дым. Внимательно оглядел сигару.
— Это очень дорогие сигары, — сказал он.
— Да, — сказал Адам. Нужно было что-нибудь сказать, поскольку Аарон Блауштайн смотрел прямо на него.
— Знаешь, что такое История? — спросил Аарон Блауштайн.
— Нет, — ответил Адам.
— Это мука смертная, через которую должны пройти люди. Чтобы свершилось то, что свершилось бы и без этого.
Он расхохотался под сверкающей люстрой.
— Не знаю, что со мной такое, — раздраженно сказал он. Шагнул к Адаму и спросил, глядя на него сверху: — Знаешь, чей на тебе сюртук?
Адам понял. Понял мгновенно, и ужас сковал его, как лед.
— Смотрю, как ты сидишь в этом сюртуке, — сказал старик и запнулся. Потом продолжал: — Я не суеверен. И в Бога не верую. Но я верю, что это Бог послал мне тебя.
Он глядел на Адама сверху вниз испытующим взглядом.
— И знаешь для чего?
— Нет, — с трудом выговорил Адам.
— Чтобы ты стал моим сыном, — сказал Аарон Блауштайн.
В эту минуту вместо худого старика с белым, как мел, лицом и темными горящими глазами Адам увидел своего отца. Но не сломленного, умирающего на кушетке в сумеречной комнате в Баварии, а волшебным образом восставшего над болью и душевной смутой, чтобы приветствовать сына в час его торжества. Глаза Адама наполнились слезами, поплыла в их блеске, затуманилась фигура в черном.
