…На дороге в поле догнала нас с грохотом телега, и мужик, увидев «Зенит» у меня на груди, крикнул с телеги: «Эй, сфотографируй!» Он стал в молодецкую позу у морды лошади, и я щелкнул; за это он подсадил нас до своей деревни.
Мужик оказался мрачным хулителем всего на свете. Каждую выбоину на дороге, каждый предмет, оказавшийся в поле зрения, он встречал такими сокрушительными проклятиями, что дух захватывало и поневоле жалость брала ко всем этим кочкам, камушкам, кустикам придорожным… Сидя рядом с нами боком на телеге (лошадью правил его сын), мужик так и поливал!
Вдруг послышались грохот и топот: нас догоняла повозка на паре, битком набитая ребятней. «Дорогу давай!» – вопили мальчишки. Наш мужик оживился. «Не пускай их! – крикнул он сыну.
– Гони!» Тот погнал лошадь. Мальчишки тоже пустили своих вскачь. Тот из них, кто правил, вскочил на ноги и закрутил кнутом над головой. С хохотом и свистом они стали нас обходить. (Мы с Колей думали только о том, чтобы не вылететь на ходу из бешено трясущейся телеги.) Тогда мужик оттолкнул сына и сам схватил вожжи. Сын, стоя возле него на коленях, продолжал нахлестывать лошадь. Миг – и, не удержавшись, он уже катился в пыли за телегой. «Стой! – заорал я. – Парня потеряли!» Но мужик совсем остервенел, он даже не обернулся. Ругань неслась страшная! Дорога пошла вниз – в спускавшуюся к реке выемку. Мальчишки обходили нас выше по склону и, направив лошадей нам наперерез, ударили боком повозки по нашей телеге (мы с Колей едва успели подобрать ноги). Сбив нас с дороги, они пронеслись мимо, крича во все горло: «Сильно гонишь, дядя! Колесо потеряешь!» Тут, действительно, колесо отскочило, и мы на всем скаку вылетели из телеги…
1972
8.01.1972. Я быстро выдохся, перегорел. В свое время я сбежал от живописи в армию не столько потому, что в себя не верил (в живописи-то я как раз преуспевал), сколько потому, что не верил (и, кстати, продолжаю не верить) в саму живопись – в насущную, жизненную нужду людей в современной живописи.
…Отречение от живописи имело, возможно, более глубокий смысл, чем недостаток дарования или упрямства: на циферблате европейской живописи пробило полночь.
Кундера. Бессмертие.
Иными словами, я думал о смысле, об общем смысле дела, которому хотел себя посвятить: какое значение оно имеет не только для меня, но и для других, для всех. А в смысл надо верить. Для того чтобы жить и работать, надо верить – иначе все рухнет, волшебный мираж рассеется и останется только один прозаический вопрос: зачем?
Не всяк герой, кому хочется. Храбрости и дара мало, нужны еще гидры и драконы. Я их не находил нигде.
Сартр. Слова.
Веру в это «зачем» я утратил, все стало пресно, голо, плоско, хотя, правду надо сказать, сбежал я также и для того, чтобы в творческой бездеятельности сохранить веру в себя. Сладко было ощущение могущества: имея миллионы, бросить их в грязь. Если бы я был бездарен, я бы не осмелился.
…Это уединенное и спокойное сознание силы! Вот самое полное определение свободы, над которым так бьется мир! Да, уединенное сознание силы – обаятельно и прекрасно. У меня сила, и я спокоен.
Достоевский, Подросток. I. 5. 3.
А теперь я изверился не только в науке, которая заменила мне живопись (отчасти заменила, ибо никогда я не смотрел на нее как на главное, а только как на видимое замещение), но и в себе самом, и от этого уже не сбежишь. Некуда.
Я изверился в науке, в которую прежде верил, – изверился давно. Это произошло, пожалуй, как я теперь понимаю, вскоре после курсовой работы по брейгелевскому «Эльку» («Между «Пороками» и «Добродетелями»»), в тот проклятый високосный год.
Тем не менее я продолжал пользоваться успехом, смеясь втайне над теми, кто меня расхваливал и принимал всерьез, и сейчас я ее «углубляю», эту науку, сводя ее к математике, к ползучему позитивизму, словно цепляясь за какие-то мелкие подпорки, которые можно подтвердить доказательствами. Впрочем, с логикой-то все обстоит благополучно…
Но я изверился и в себе самом – изверился, не успев толком ничего сделать, – от одних предчувствий, надежд, которые даром только вымотали меня.
* * *
С самого раннего детства в моем сознании прочно закрепился отталкивающий образ смерти. Наш детский сад находился на углу Садовой-Спасской и Большой Спасской, и гулять нас водили в парк больницы Склифософского. И по нескольку раз в день по дорожкам мимо нас катились по направлению к моргу толкаемые санитарами каталки с торчащими из-под простыни босыми желтыми ступнями.
Как-то зимой в этом парке я выкопал из снега курительную трубку – фарфоровую, изогнутую, голубого цвета – и тут же сунул ее в рот, стараясь привлечь к себе внимание. «Брось сейчас же! – закричали девочки. – Ее туберкулезный курил!..»
Боже мой! ведь и я когда-то был маленьким…
* * *
Бреясь в ванной, я кричу своему сыну:
– Мика, иди сюда, я тебе песенку спою!
Он прибегает и прижимается к моей ноге. Задрав голову, произносит:
– Жил-был на свете папа…
– Который пел своему сыну песенки, – подхватываю я.
– Которые сын с удовольствием слушал, – заканчивает он.
Мика лучше меня, каким я себя помню в шесть лет: не плакса,
не зануда – умный, веселый и отважный человечек.
Он артистичен и хорошо чувствует форму. Возвращаясь вечером из детского сада, он каждый раз обставляет свое появление как импровизированное антре. Встав на пороге в картинной позе, возглашает что-нибудь вроде:
– Хорошо быть медведем, ура!
Или:
– Простите! Простите! Сорок тысяч восклицательных знаков!
Встречая пришедшего в гости Заходера:
– Дядя Боря, это когда ты приходишь, ты – Заходер. А когда уходишь? Выходер, да?
– Точно, Димочка! – подхватывает косоглазый поэт. – А когда я перехожу улицу, то становлюсь Переходером.
Утро
Счастлив, кто пустым мечтаньем занят,Кто вотще предчувствием томим!
ГетеПо утрам одолевает мечтательность. Час и два после пробуждения я валяюсь в постели, бесформенно размышляя о своей диссертации, о состоявшемся накануне разговоре, о Дашеньке и о других женщинах, желанных, но не достигнутых. Размышления эти заводят меня далеко.
(Мне чрезвычайно близки рассуждения Подростка о могуществе, которое только тогда и становится настоящим могуществом, когда от него отказываешься, не желаешь пользоваться его реальными возможностями.)
Сознание этой силы самой по себе и сознание обладания средствами для удовлетворения своих склонностей возбуждает страсть еще сильнее, чем их применение.
Кант. Метафизика нравов.
Бывает, что я засыпаю опять и вижу тягучие, скучные сны, но тотчас забываю их. Потом встаю, делаю гимнастику и обливаюсь холодной водой. Выхожу на улицу. Ноздри склеиваются от мороза. От люков канализации валит пар, и сквозь этот пар видны желтые концентрические круги солнца, повисшего над сценой зимней улицы. Очертания дальних зданий теряются в белой дымке, и только несколько в беспорядке подобранных окон отвечают солнцу сверканием крошечных золотых слитков.
Дважды в неделю я поднимаюсь рано – когда надо отвозить Мику в детский сад. К подъезду подходит заказанное такси, и мы едем. На улицах темно, вернее, сизо, потому что как раз наступает тот час, когда гаснут уличные фонари и город становится похож на одну большую квартиру, где проснувшиеся обитатели с молчаливой поспешностью принимаются за свои труды, а в окне в это время постепенно угадывается зимний рассвет, и бесшумная согласная суета становится все более явной.
– Я вижу везде люди встают и одеваются, чтобы исполнить самые различные обязанности. Сколько замыслов, задуманных этой ночью, будет осуществлено и сколько их разлетится в прах! Сколько будет совершено поступков, внушенных расчетом, любовью или честолюбием!
Лесаж. Хромой бес.
Мы тоже едем молча. Красные парные огоньки машин проносятся слева, справа: обгоняют, отстают. Молчит шофер, молчит Мика, упершись лбом в стекло. Молчу и я, прислушиваясь к тому, как раскатисто и негромко, словно хорошо смазанный механизм, начинает двигаться и движется все быстрее моя мысль.
Ни слава, купленная кровью…
На трассе Москва-Ленинград, как и на всех наших западных трассах, можно без всякого ущерба убрать километровые столбики – их вполне заменяют братские могилы. Мама говорит, что и на Колымской трассе то же самое.
Проклятая родина! Она пожирает своих детей почище всякого Кроноса. Гигантский урод, Молох, который шагу не может ступить, не залив землю кровью жертвоприношений. И еще находятся дураки, патриотствующие мещане, которые восхищаются стойкостью и терпением русского солдата, которые с гордостью калякают о русских штыковых атаках! Они не понимают, что русскому солдату просто не оставалось ничего другого, как быть стойким, миллионами жизней расплачиваясь за катастрофические промахи тупого кремлевского самодура, возомнившего себя великим полководцем, стратегом. Они забывают (т. е. попросту не хотят помнить, да и знать не хотят), что в пресловутых штыковых атаках, в которые бросало солдат безмозглое и безответственное командование, отдавалось десять наших за одного врага. Вот цена всего того, чем мы гордимся в нашей истории. Можно и больше отдать – в стране, где никто не спросит о потерях. Не беда: нас – много! «Солдат не жалеть!» – как говаривал великий Жуков. «Мы просто завалили, задушили немцев своими телами», – подытожил Виктор Астафьев, на себе в полной мере перенесший беспримерные тяготы и жертвы этой войны и, в отличие от очень многих, не позволивший заморочить свою память официальными славословиями10.
