…Явные бесчинства могут найти опору лишь в дерзости.
Тацит. Анналы. XI. 26.
С тех пор как на месте арбатских переулков проломили Москву пошлейшим Калининским проспектом – для того чтобы, не снижая скорости, нестись на «чайках» со своих кунцевских дач прямо к Дворцу съездов, – в городе идет настоящая оргия погромов. Ломают Замоскворечье, ломают Таганку, ломают Домниковку и в районе Мясницких ворот… С безразличием орангутангов повсюду взращивают безликие многоэтажные коробки. «Дикость, подлость и невежество, – говорит Пушкин, – не уважают прошедшего, пресмыкаясь перед одним настоящим». Орангутангам нет дела до истории – ни до прошлого, ни до будущего, – они сами себе история. Теперь только кое-где выглядывающий ампирный фронтон или церквушка, раскрашенная, как дешевый сувенир, отличают Москву от какого-нибудь Ташкента.
Я готов убить человека, руководящего этой дикарской работой, хотя знаю, что убийство мое ничему не поможет, знаю даже, что субъективно он не виноват: не он, так другой (обязательно! еще бы! угодников у власти довольно, что же карьеру губить из-за какой-то там Собачьей площадки?), но, как говорил М.И. Муравьев-Апостол, «дело идет не о пользе, которую это принесло бы, а о порыве к иному порядку вещей, который был бы сим обнаружен». Я готов убить этого человека, чтобы утолить свою бессильную и неотвязную, как жажда, ненависть13.
* * *
Нелепо, конечно, надеяться на какую-то будущую справедливость, которая всем воздаст по заслугам, всех расставит на подобающие места.
Говорят: в конце концов правда восторжествует, но это неправда.
Чехов. Записные книжки.
История слишком равнодушна и аморальна – нет, внемораль-на, безлика, – чтобы быть хорошим судьею. Или же она судья идеальный, стоящий и над самой справедливостью, не различающий, как мы, зло и добро. Она не накажет зло, не вознаградит добро – она все уравняет. Ожидать от нее возмездия злу есть утопия.
Мы ошпарены кипятком познания и до очерствелости охлаждены познанием того, что в мире ничто не свершается божественным путем, ни даже по человеческой мере – разумно, милосердно или справедливо…
Ницше. Веселая наука. V. 346.
Уповать, следовательно, остается только на будущую несправедливость, которая явится возмездием несправедливости сегодняшней. Но стоит ли служить ей?
– Лучше уж я останусь при неотмщенном страдании моем и неутоленном негодовании моем, хотя бы я был и неправ.
Достоевский, Братья Карамазовы. II. 5.4.
Мне отмщение
В нашем дворе я верховодил сверстниками и теми, кто помладше; после того как их старших братьев, взрослых урок, пересажали, я был признан главарем. Остались в прошлом прятки, салочки, колдунчики, казаки-разбойники, лапта, штандер, отмерной, отрезной, ножички, расшибец, казна, пристенок, железный обруч с проволочной погонялкой, грохочущие подшипниками по асфальту самодельные самокаты… Мы бродили гурьбой по домниковским закоулкам, крышам, чердакам, подвалам, по обширной стройплощадке гостиницы «Ленинградская» – десяток подростков, перепачканных и нахальных. Виталик Руднев, Валерка Лобанов, Санька Муравьев, братья Волнушкины, братья Макар и Андрей Шики, Сережка из третьего корпуса… Был еще Женька Буров по прозвищу Бурый, не признававший моего верховенства; время от времени мне приходилось жестоко с ним драться. (Позже, когда мы стали постарше, этот Бурый, работая в ателье на Домниковке, перешивал мне новые брюки в соответствии с тогдашней модой. Еще позже, когда я вернулся из армии, Марья Степановна сообщила мне, что он утонул, купаясь, пьяный, в Тишковском водохранилище.) Все мы жили в одинаковых двухэтажных бараках для рабочих бывшей чаеразвесочной Перлова. Нашими врагами были ребята с соседних дворов. По отдельности мы легко их одолевали: со свистом и воем врывались на враждебную территорию, побивали неприятелей палками и камнями, загоняли их в подъезды и начинали правильную осаду.
Однажды, объединившись, они внезапно на нас напали. Они были вооружены тяжелыми кольями, а мы – короткими железными прутьями, подобранными на стройплощадке.
И тогда же нам сделалось явно, что злуюУчасть и бедствия многие нам приготовил Кронион.Сдвинувшись, начали бой мы…
Гомер. Одиссея. IX. 52–54.
Под численным и техническим превосходством противника мы отступали. Нас загнали в сводчатый проезд дома № 38, окружили и принялись избивать. В свалке меня ударили сзади дрыном по голове. Удар был страшный; если бы не шапка (дело было зимой), как пить дать, черепушку бы проломили. Земля закачалась и прыгнула вверх… Первый раз в жизни я потерял сознание. Когда очухался, первое, что увидел, – ноги дерущихся. Мои товарищи стояли вокруг меня и отчаянно отбивались. Нам удалось вырваться из окружения и отбежать к длинному ряду сараев, примыкавших к высокой глухой стене фабрики «Большевичка». Мы влезли на крышу сараев и тем самым лишили противника его преимущества. Стоя на крыше, мы сталкивали нападающих наземь и швыряли в них все, что под руку подворачивалось. Ребята указали мне парня, который нанес подлый удар. Я прыгнул на него с крыши, и мы покатились. Его приятели не успели прийти ему на помощь. Он вскочил и бросился бежать. Я гнался за ним до самой Домниковки и несколько раз изо всей силы ударил его прутом по голове.
Хорошо помню свое тогдашнее состояние бешенства, вдруг застлавшего глаза. Я бил с намерением убить. Если б это было физически возможно, убил бы наверняка.
Но с отвращением, до сих пор не ослабшим, вспоминаю одно из первых проявлений зла во мне. (Я не о детских и подростковых драках, не о неистовстве, в которое я впадал, – там не злоба, там озлобление, θηριοτης14. по Аристотелю; а я говорю о спокойном, рассчитанном действии, о κακία15.)
Как-то, отроком, заприметил я в нашем дворе женщину с мальчишкой моих лет, пришедшими покупать вату. Мальчишка сразу мне не понравился: то, что он был хорошо одет (в отличие от меня, оборвыша, мало чем выделявшегося среди домниковской шпаны) и явно избалован, разительно не соответствовало моему и моих товарищей представлению о том, каким должен быть настоящий парень. Наблюдая за тем, как он капризничал, без конца дергал мать и топал ногами, я испытывал острое наслаждение от подступившей к горлу ненависти. Я слепил снежок и согревал его в ладонях, чтобы он стал тверже, а потом шел за ними до ворот и в воротах изо всех сил пустил в него снежком, норовя попасть между шапкой и воротником пальто. До сих пор помню, как женщина проговорила растерянно: «Надо же, какие здесь хулиганы!» И я вдруг осознал беспомощность приезжих людей в чужом дворе, в чужом городе… И вечером, в постели, все еще думая об этом, заплакал. Я уже тогда обладал способностью видеть себя со стороны, оценивать себя, – но не чужими, а своими же глазами. Поэтому, к счастью, не так уж много злых поступков на моей совести.
Зло не обладает в моих глазах прежде всего эстетической привлекательностью, оно само по себе мерзостно.
В былые времена, когда случались минуты падения и я отбрасывал прочь всякую мораль, у меня всегда оставалось что-то взамен, эстетическое чувство, что ли, помогавшее мне различать зло.
Сенкевич. Без догмата.
Но это не значит, что я добр. Зло, с которым все мы сталкиваемся на каждом шагу, вызывает во мне нестерпимое ответное желание ударить, искалечить, изругать так, чтобы волосы встали дыбом16; но так как на проявление зла я уже неспособен, желание это бесплодно перегорает во мне, свирепо пожирая внутренности, и оборачивается запоздалыми вспышками раздражения, вздорностью.
…Питать мысль о мести, не имея силы и мужества выполнить ее, – значит носить в себе хроническую болезнь, отравление души и тела.
Ницше. Человеческое, слишком человеческое. II. 60.
Мало того, я и не хотел бы быть добрым. Потому что тот, кто отвечает злу добром, либо невосприимчив к мерзости зла и, значит, не возвышается над ним, либо нарочно превозмогает в себе отвращение, и тогда в тысячу раз хуже, злее самого гнусного злодея, как сладенький лицемер, хитрец, раскинувший сети. Я хотел бы, не утрачивая своей способности воспринимать и остро переживать всякое зло, обрести какую-нибудь третью силу, которую мог бы ему противопоставить.
И все-таки дадено же нам для чего-то сознание. Для того, я думаю, чтобы в первую очередь на себе останавливать и замыкать цепную реакцию лжи и злобы. Не пускать их дальше! Не превращаться в передаточное звено, а тем более – в усилитель.
– …Каждый носит ее, чуму, в себе, ибо не существует такого человека в мире… которого бы она не коснулась. И надо поэтому безостановочно следить за собой, чтобы, случайно забывшись, не дохнуть в лицо другому и не передать ему заразы.
