и труда: земли – потому что для проведения сделки нужно было согласие слишком большого числа людей (при этом некоторые важные лица, такие как дети, могли быть лишены права голоса), а труда – потому что молодые взрослые вместо того, чтобы самостоятельно выбирать свой путь в жизни, не покидали родной деревни, держались за наследственную землю, которую могли получить, но не могли продать. Эти обстоятельства душили экономический рост, который, по словам Пола Ромера, происходит там, «где люди берут ресурсы и перестраивают их так, чтобы получить наибольшую выгоду»[120].
Меня интересуют прежде всего права собственности на землю, и хотя самое важное право собственности – это право человека распоряжаться самим собой, я не буду задерживаться на мобильности трудовых ресурсов. Но ограничения, установленные при отмене крепостного права и ужесточенные законом, принятым в декабре 1893 г., были явно направлены на то, чтобы ограничить мобильность крестьян именно таким образом, как об этом писали Маркс, Вебер и Макфарлейн.
Что же касается земли, немобильность титулов собственности препятствовала новаторству и росту эффективности. Она ограничивала число мест, в которых новатор мог экспериментировать – не только с новыми технологиями, но и с новыми продуктами, формами управления, сбыта, финансирования и т. п. Вялые или нерадивые псевдособственники (а как еще назвать тех, кто не волен продать или обменять свою собственность?) спокойно жили в насиженных гнездах, защищенных от притязаний более изобретательных фермеров. Вытеснить их оттуда можно было только с помощью административно организованной системы мониторинга и перераспределения, но тогда потребовалась бы коллективная оценка издержек и выгод. При этом в условиях недоразвитых рынков очень многие вещи невозможно оценить по рыночной стоимости. Даже если оставить в стороне проблему информации, затаившимся псевдособственникам, представлявшим собой, в конечном итоге, самый настоящий «истеблишмент», скорее всего хватило бы политического влияния, чтобы остановить серьезные изменения. Папуа – Новая Гвинея дает крайний пример того, как многочисленные обладатели права вето могут обеспечить полную недвижность ресурсов и крайне расточительное их использование. По меньшей мере до 1980‐х годов здесь для продажи общинной земли требовалось единодушное согласие «обычных собственников земли». В результате вне эксплуатации оказалось такое количество земли, что соотношение между пригодной для возделывания и действительно используемой землей составило восемь к одному[121], а бессчетное множество проектов оказались мертворожденными в силу невозможности купить землю[122].
Фиктивность собственности могла быть причиной необоснованного дисконтирования будущих доходов[123]. Когда настоящий собственник предпринимает улучшения с перспективой получения дохода в будущем и добивается успеха, он может немедленно реализовать свое достижение, продав собственность по цене, отражающей повышение в будущем потока доходов. Так происходит даже в том случае, когда ожидаемая выгода будет получена спустя долгое время после его смерти. В случае семейной собственности глава семьи может сделать это, только заручившись согласием многих членов семьи. Хотя термин «семейная собственность» может вызвать представление об уважении к благосостоянию будущих поколений, на деле имеет место обратное, по крайней мере если взять критерием стимулирование долгосрочных инвестиций.
Я не собираюсь возлагать всю вину за отсталость российского сельского хозяйства к началу столыпинских реформ на эти три закрепощающие особенности прав собственности. Существует, например, подход, который выделяет совершенно другую черту сельской жизни. Известный марксистский русский экономист А. В. Чаянов, позднее расстрелянный в ходе сталинских чисток, доказывал, что крестьянская семья обычно неэффективно использовала свой труд, отправляя работать на земле дополнительного члена семьи даже тогда, когда предельный продукт его труда оказывался меньше теоретического предельного продукта при более удачном сочетании земли и труда (т. е. больше земли и меньше труда) или просто в другом виде деятельности[124]. Этот аргумент предполагает серьезные пороки рынка труда. В противном случае семья получала бы больший доход, если бы дополнительные ее члены работали по найму и зарабатывали свой предельный продукт вдали от семейного надела. Как мы увидим далее, рынок труда был ослаблен, среди всего прочего, и правовыми ограничениями свободы членов общины покидать ее для работы в другом месте. Но и при всех недостатках рынка труда бо́льшая доля вины ложится на общинную систему собственности на землю. Как мы увидим в следующей главе, были и другие факторы, ослаблявшие сельскохозяйственное развитие России.
Далее, несмотря на все препятствия, после отмены крепостного права экономика России добилась замечательных успехов. Тем не менее у нас есть все основания сомневаться, что средства, смягчавшие ретроградное влияние общины, могли, как утверждают некоторые ученые, полностью компенсировать наносимый ущерб[125]. Чтобы поверить в это, нам пришлось бы поверить в возможность экономического процветания там, где возможности экспериментирования скованы многочисленными запретами со стороны тех, кто только косвенно заинтересован в результате. Двадцатый век не позволяет стоять на такой точке зрения. Поэтому реформа прав собственности была экономически оправдана.
Ограничения на выход, продажу или обмен в эпоху после освобождения крестьян
Если издержки чересполосицы, переделов и семейной собственности были существенно выше, чем выгоды, возникает вопрос, почему же сами крестьяне не изобрели средств для исправления ситуации? Причиной, вероятно, были установленные государством правила, ограничивавшие возможность крестьян совершать торговые операции с землей, а также некоторые трансакционные издержки (скажем, на проведение переговоров с многочисленными соседями), которые сводили на нет все усилия в этом направлении. Я не утверждаю, что большинство крестьян было активно заинтересовано в радикальном изменении своих прав собственности. Но картина того, насколько далеко зашло правительство в политике сковывания мобильности земли и труда, помогает понять, чтó видели перед собой Столыпин и другие реформаторы.
По закону каждая община после отмены крепостного права должна была выплачивать государству «выкупные платежи», в значительной мере покрывавшие государственные расходы на погашение облигаций, выпущенных для компенсации дворянам за земли, перешедшие к крестьянам в результате ликвидации крепостного права. Если до реформы крестьянский труд был собственностью помещиков, то теперь он де‐факто стал собственностью общины и залогом ее способности вносить выкупные платежи. Конструируя права собственности крестьян на выделяемую им землю, государство стремилось минимизировать свои риски как кредитора. Государство связало круговой порукой как наследственные, так и передельные общины. Оно заперло крестьян в общинах рядом мер, мешавших крестьянину не только продать или обменять свою землю, но даже просто выйти из общины и освободиться от соответствующих обязательств. Тем самым государство не только обеспечивало фискальные интересы казны, но и замедляло миграцию в города и «пролетаризацию» крестьянства, в чем многие видели угрозу серьезных беспорядков[126].
Чтобы выйти из передельной общины и освободиться от фискальных обязательств перед государством, крестьянин должен был не только отказаться от надельной земли, но и уплатить половину выкупных
