— Да ничего особенного, мама. Началась мясорубка и большой беспорядок. В таких случаях надо просто отползти в сторону, полежать в траве сутки и про тебя все забудут. Я полежал, встал и пошел домой.
— Пошел?
— Как видишь, дошел.
Долго лежу, дремлю в родной ванне. Никуда не хочется идти.
— Мама, у меня дела. Надо перерегистрироваться в военкомате…
Дверь открывает Юлия. Она из кухни: в переднике, с мокрыми руками, с большим кухонным ножом в свекольных подтеках.
— Андрей?!
Юлия чуть выше меня. Осторожно поднимает полные руки с красным ножом, осторожно кладет мне на плечи. Чувствую рукоятку ножа.
— Пойдем же.
На кухне она угощает меня винегретом, молчит и смотрит.
— Не думал тебя застать.
— Я безработная. Отдыхаю.
— Давай куда-нибудь сходим. В гости. К Алексу Боброву.
— Он мертв.
— К Майку Мельникову?
— В Канаде. Вы разве не встречались?
— Нет. А Заяц?
— Дома. Но к нему не надо ходить.
— Тогда в театр. Давно не слышал хорошую русскую речь.
— Пойдем. Звони, заказывай билеты.
Покупаю билеты на мхатовскую постановку «Вишневого сада». Через час Юлия выходит в длинном шерстяном платье, элегантно облегающем ее полную фигуру.
— Шикарная вещь. Купила?
— Сама связала, — гордо вскидывает тяжелую голову, оценивающе оглядывает меня, — а вот ты непрезентабелен. Поехали в магазин.
На Садовом кольце останавливаемся.
— Валюта есть?
— Ничего другого и нет.
В бутике Юлия долго и щепетильно выбирает мне рубашку, галстук, костюм, туфли. Назойливо суетятся продавщицы. Мне это порядком надоедает. Наконец едем в театр.
Ночью останавливаемся у парка. Идем гулять по темным аллеям. Юлия мягко и уютно вкладывает свою руку в мою, прижимается:
— Странные вы возвращаетесь оттуда.
— Какие же?
— Леонид меня просто напугал. А ты какой-то чужой. Как было на войне?
— Я не хочу говорить о войне. Здесь чистый воздух. Давай просто дышать.
Из кустов вылезают трое накачанных верзил, идут к нам.
— Эй, хиляк, — подходит ко мне центровой, — бабу ты себе не по кондиции выбрал. Отойди в сторонку. И не забудь карманы вывернуть.
Юлия отодвигается. Медленно поднимаю тяжелеющие ненавистью глаза.
— Витюша, он оказывается, наглый, — говорит правый.
— Он, похоже, крутой. Пальчики надо бы обломать, — вторит левый.
— А сейчас мы ему крышу сдвинем, — центровой резко дергает правую руку вперед.
Я падаю на колено, выхватываю револьвер и стреляю. Центровой визжит — между ног у него хлещет кровь. Остальные замирают.
— Хорошо, гады. Не двигайтесь! Я сначала стреляю, потом думаю. Изображайте скульптуру пятнадцать минут. Поняли? Покажите взглядом.
Уходим. Юлия отлично держится: не оборачивается и не дрожит. Останавливаю машину у ночного шопа. Покупаю литр водки и копченых куриц. Везу Юлию на Ленинградский проспект.
Поднимаемся на 12 этаж в квартиру Эйзенхауэра. Здесь опрятно и чисто, только все покрывает неощутимая годовая пыль. Юлия сразу идет в душ. Я сервирую низенький стеклянный столик, включаю телевизор, нахожу ночной кабельный канал. В ожидании Юлии выпиваю сто грамм. Она выходит распаренная и теплая.
— Юленька, водочки выпьешь?
— Что ж не выпить, выпью, — рассудительно говорит она и берет полный стакан.
— За будущее.
Чокаемся. Юлия залпом выпивает, отламывает крылышко. Я придвигаюсь, обхватываю ее стан:
— Юля, я очень устал.
— Ты постарел, Андрюша.
— Давай выпьем еще.
Мы опрокидываем в себя по стакану водки и я спускаю тормоза. Нахожу губами ее мягкие нежные губы, кончиком языка — ее влажный язык. Руки сами лихорадочно пытаются проникнуть под шерсть. Юлия отваливается, встает, стаскивает через голову платье. Встряхивает головой. Волосы тяжелыми волнами скатываются до щиколоток. Она прекрасна и величественна как Мать богов. Смотрит на меня сверху вниз:
— Андрей… у тебя там, за океаном, были женщины?
— Юленька, какие женщины на этой гнусной войне! — тороплюсь я.
— Раздевайся, сейчас белье постельное поищу…
Утром я просыпаюсь первым, долго смываю в душе водочный синдром. Возвращаюсь. Юлия спит, широко раскинув толстые ноги. Сажусь в кресло и подчистую с костями съедаю курицу. Юлия просыпается сжимается под одеялом, смотрит как я ем.
— Отвернись, я оденусь.
Выхожу на балкон.
— Отвези меня домой.
У себя дома она поит меня чаем. Читаю в ее глазах не высказанный вопрос.
— Мне надо по делам. Вечером зайду.
Переезжаю через проспект в свой двор. Заяц живет в соседнем подъезде. Иду к нему. Дверь открывается автоматически, за ней никого нет. Заяц в комнате, в инвалидном кресле.
— Здравствуй, Андрей. Я рад. Ты цел?
— Только царапины.
— Хорошо. Садись. А я уже считай, что мертв.
— Как это случилось?
— Хотели убить, а только покалечили. Все правильно: нечего лезть с войной в чужую страну.
— Выпьешь водки?
— Мне теперь все равно. Стаканы на кухне.
Я разливаю.
— Поднеси стакан. У меня только пальцы шевелятся, — зацепив стекло зубами, он долго пьет, — Я рад, что ты вернулся. Женись на Юльке. Устраивайся в нашу армию — здесь курорт. Все будет замечательно.
Я встаю. Дотрагиваюсь до его пальцев:
— Прости, Леонид.
— Да. Бог нас осудит. Счастливо, Андрей.
Дома меня ждет Сашка. Обиделась:
— Где ты вчера пропадал?
— Саша, дай поспать. Сегодняшний вечер посвящаю тебе…
Вечером меня будит телефон. Отвечает Саша:
— Алло! Юля, здравствуй… Нет, он не приходил… Со вчерашнего дня… Да ничего с ним не случится в нашем мирном городке!… Хорошо, я тебе позвоню. Андрюшка, подъем!
Сашка натянула узкую юбку, смелую блузку. Лифчика нет. Видимо, трусики тоже забыла одеть. Расцветающая розочка!
— Ну что, на дискотеку.
— На дискотеку!
— На самую крутую, на всю ночь.
— На всю ночь!
— Только, смотри, без наркоты и прочего.
— О`кей!
— Веди.
— Вперед!
На дискотеке мы только вдвоем, флиртуем вовсю. Я не хочу видеть рядом с несовершеннолетней сестрой мужчину. А Сашке интересно с «воскресшим» двадцатитрехлетним братом. Утром мы пьяны танцами и пепси.
— Сашка, я люблю тебя, — ору, падая на сиденье машины.
— Я тебя тоже! — валится на сиденье рядом Сашка.
Целую ее в губы, сильно, долго. Она прижимается. Ее острые грудки колют, целятся в сердце.
— Все, Саша, остынь.
— Спать вместе будем!
— Ты что! К маме пойдешь. Да тебе же в школу пора.
— С 1 апреля! Каникулы начались!
Отвожу Сашу домой и еду дальше, куда глаза глядят. По дороге пью очень много кофе. Глаза приводят меня на Ленинградский проспект. Вхожу в квартиру Вадима. Здесь везде стерта пыль. Сажусь в кресло. Часто бьется накачанное кофеином сердце. Гулко стучат об подоконник капли начинающегося дождя…
Вскакиваю, быстро одеваюсь, путая спросонья одежду. Просыпается Джейн: «Ты куда, Эндрю?» «Я скоро вернусь.» «Ты не успеешь вернуться.» «Меня ждет машина.» «Ты опоздаешь, Эндрю.»…
Ночное федеральное шоссе N 10. На обочине Эйзенхауэр одним сильным движением отрезает голову мальчишке в черном парадном мундире. Берет ее за волосы и пинает как мяч. Безголовое тело еще стоит, у него дрожат руки… На грязной поверхности болота лопается пузырь, источая смрад — все что осталось от Эйзенхауэра…
В гостиной военного трибунала сидит холеный Алекс, благородный Алекс — полковник с маникюром на ногтях. Он сосет дорогую трубку, выражая своим видом легкое пренебрежение: «Ты сел в калошу, Андрюша. Ты лажанулся, Эндрю. Езжай к Юле под юбку, там тебе будет хорошо.»…
Мгновенно небо из синего становится белым. На горизонте вырастает миниатюрный ядерный гриб. Падаю ниц. Там были: Хьюстон, армия Левле и надежда вернуться в Россию…
Эти псы озверели и стали волками. Они загнали меня в угол и хотят сожрать. Осталось только три патрона — по одному каждой собаке. Но руки от голода ослабели, не могут поднять револьвер. Псы это прекрасно понимают, скалят клыки и прыгают одновременно…
В просторном кабинете восседает обрюзгший Ибсон. У него отечное лицо, громадные мешки под мертвыми глазами. Он что-то пишет: «Эндрю, ты заработал за год 60.000. Выписываю в английских фунтах. Возьмешь с моего счета — без этих бюрократических проволочек. Счастливого пути.»…
Толпа неожиданно расступается и выталкивает на меня маленькую девчушку с длинными темными волосами и распахнутыми счастливыми глазами: «Здравствуйте, я — Джейн!»…
Смотрю на часы: 9 утра. Пора. Военкомат открыт и военком у себя.
— Капитан Сысоин? Ваши документы еще на перерегистрации.
— Товарищ подполковник, в перерегистрации нет необходимости, я возвращаюсь в Канаду.
