Луг прорезает извилистый прозрачный ручей, который иногда, набравшись сил, вертит жернова развалюшки-мельницы, крытой гонтом. Старенькая эта мельничка, пользы от нее немного. Но когда одно за другим проносятся десятилетия и столетия, — словно у них земля горит под ногами, — приятно взглянуть на человека или на такое вот строеньице, которые прочно вросли в родимую почву и даже время не властно над ними. Итак, «Букашечка» продается. Какую бурю страстей подняла эта весть в округе! Продается! Значит, можно купить! Хоть на ассигнации, хоть за золото! Имение дивной красоты, с лесом и виноградником, с мельницей и «Божьей бородой». Но почему? Как мог дойти до этого Патанчи, — ведь не пьяница он, не картежник. И неужели ему не жалко расставаться со своей «Букашечкой»? Конечно, жалко, да что поделаешь?! Отчего, спрашиваете, так случилось?
А оттого, что Патанчи — страстный коллекционер.
Коллекционер? Странно! Оно конечно, за границей есть такие любители древностей и коллекционеры, которые, путешествуя от антиквара к антиквару будто одержимые скупают предметы искусства, вазы, гобелены, редкие экземпляры книг, пока не разорятся вконец. Но в Венгрии, насколько мне известно (даже среди моих друзей есть такие), встречаются лишь собиратели обрезков сигар. Ходят они обычно с ножницами или складным ножичком в кармане и всякий раз обеспокоенно протягивают их какому-нибудь легкомысленному курильщику, собирающемуся попросту зубами откусить конец своей сигары, приговаривая при этом: «Эге, отдайте-ка его лучше мне!»
Правда, в старину, — э-ах, в старину! — были и у нас коллекционеры, готовые на известные жертвы, но было это еще в эпоху пенковых трубок. Да только где теперь эти пенковые трубки! Нет их, как нет больше мельниц на ручьях. Бумажные сигареты, эти бастарды, вытеснили их, так что нынче никто уже трубок не собирает.
Что же в таком случае мог собирать Патанчи? Неужели все-таки кодексы-Корвины *, картины Рафаэля или резные безделушки? Это он-то, человек с лицом истинного венгра?
Нет, нет! Патанчи собирал судебные тяжбы: он страстно любил судиться. Бывали времена, когда он вел одновременно по двадцати — тридцати процессов, и если узнавал, что где-то у кого-то есть необычный судебный спор, он тут же покупал его за хорошую цену. Чем запутаннее и сомнительнее было дело, тем сильнее жаждал он приобрести его. Тяжбы с бесспорным исходом его не интересовали: «Тут и дурак видит, чем все кончится!» Зато, прослышав про какое-нибудь запутанное дельце, он загорался и, сверкая глазами, восклицал: «Отличный процесс, просто великолепный! Если по дешевке уступят, куплю!» И чаще всего действительно покупал, сговорившись с истцом.
Отец Пала Патанчи, тоже Пал, будучи страстным (но удачливым!) картежником, предвидел, что яблочко недалеко упадет от яблоньки. Поэтому на своем смертном одре он заставил сына поклясться, что тот никогда в жизни не притронется к картам.
И сын сдержал клятву, хотя азарт был у него в крови. Значит, надо было найти картам какую-то замену. Так-то вот, господа. Перед нами самая настоящая психологическая проблема. Пал Патанчи-младший стал игроком, ибо игроком уродился. А поскольку играть в карты ему было нельзя, то он сам выдумал себе такую вот игру в тяжбы. Перипетии и судьбы процессов волновали его, их разнообразие же доставляло ему радость — до тех пор, пока не пошла с молотка «Букашечка». Но кто же купит «Букашечку»? Об этом судачила вся округа. Скорее всего, какой-нибудь еврей! О, какой же это тяжкий грех! Скоро от Венгрии ничего не останется!..
Вокруг — от горы Болонто до поросших ивняком берегов Которны — живут одни только бедняки. И думы у них у всех об одном: как бы собственная-то землица не выскользнула из-под ног, — где уж им новое имение покупать! Поля здесь искромсаны на узенькие полоски, и с каждым новым поколением их делят еще и еще. Землю-то не растянешь. Вот ведь и аисту следовало бы, пока несет в дом ребеночка, подрастянуть немного землицу, хотя бы на вырубках — ан нет, не тянется!
Земля здесь жирная, но народ все же тощий. У самого господа бога здесь лишь один собственный дом на четыре деревни, да и тот под драночной кровлей! А остальные дома в селах и вовсе — соломой крыты.
Впрочем, хозяин коварнокского имения, пожалуй, мог бы купить «Букашечку». Человек он жадный на землю. А жадность на землю — самая великая из всех видов жадности, потому что в ней, кроме всего прочего, заключена еще и ненасытность. Коварнокский помещик — человек богатый, у него и своей земли порядочный кус, да и сундуки его набиты не одними только старинными королевскими грамотами.
Так оно и случилось. Угадала-таки народная молва: забилось у Михая Марьянского сердце при известии о том, что продается «Букашечка». Продается, продается! Та самая «Букашечка», с ее двумястами хольдов, — будто из самой лучшей королевской мантии вырезанная, да как раз в том месте, где у его величества кошелек с деньгами зашит был. А что за земля в «Букашечке»! И вот, пожалуйста, продается…
Всю ночь напролет не мог заснуть Марьянский. Всю ночь чудился ему шум букашкинской мельницы. Качались, что-то нашептывая, старые дубы, бормотал, ласкаясь, маленький ручеек. И ведь какую чепуху бормотал:
— Женись, Марьянский! Женись! Не будь дураком! Ведь на всем белом свете не сыщешь ты другой такой «Букашечки».
А ты — еще немного, и ты уже старый холостяк. До сих пор ты еще хорохорился — не к спеху, мол! А годы-то все уходили, время ведь на месте не стоит. Вот уже и седина засеребрилась в твоих волосах. Но бог с ним, со временем. Время было вчера, будет оно и завтра. А вот «Букашечка» — она одна. Поэтому поторапливайся, Марьянский! Если сейчас упустишь, больше уж никогда не заполучишь.
Молчи, молчи, ручей, не мели чепухи!
Между тем не так уж и глуп был его совет: Михай Марьянский слыл в свое время довольно красивым молодым человеком, да и сейчас был бы недурен собой, если бы однажды как следует помылся. Дядюшка его, Петер Кёрмёци, управляющий эрцгерцогскими имениями в Венгрии, сколько раз, бывало, уговаривал Михая жениться (правда, в последние годы он стал что-то скуп на такие речи).
— Женись, есть у меня одна девица с сорока тысячами форинтов на примете.
(При этом дядюшка делал таинственное лицо, будто постреленок-школьник, приметивший где-то под стрехой воробьиное гнездо.)
Но Михай только головой качал:
— Мне так лучше.
— Одичаешь ты эдак совсем!
И верно. Марьянский совсем перестал заботиться о своей внешности, не брился, ходил в разодранной, грязной одежде, которую ему перелицовывал из старых отцовских костюмов один батрак — отставной солдат, умевший с грехом пополам держать в руках и иголку. Янош Шандор, переснейский портной, всякий раз хохотал до упаду, завидев Марьянского в таком одеянии.
— Женись, — уговаривал Михая дядюшка и несколько лет спустя, — есть у меня одна курочка с тридцатью пятью тысячами. Только пальцем помани, и она твоя!
— Не хочу я…
— Погоди, захочешь, да поздно будет: палец твой к тому времени уж подагрой сведет, — беспрестанно упрекал племянника Кёрмёци. — Как жить-то будешь без жены?
— Так ведь есть жены у других.
Прошло еще года два, а старик все не унимался:
— Как раз сейчас есть у меня на примете одна вдовушка с тридцатью тысячами.
— Ну, коли она у тебя есть, тебе ее и есть!
Между тем дядюшка Петер с каждым разом сбавлял из предполагаемого приданого по пять тысяч форинтов. Вот уже всего-навсего тридцать тысяч, да и вдова к тому же, — а ведь Марьянский выглядел еще совсем не старым в свои тридцать три года с его смуглым, мужественным лицом и статностью. Правда, теперь это был уже не тот стройный молодец, что когда-то, — он начал жиреть, раздаваться вширь. Может, дядюшка потому и сбавлял с каждым разом приданое, что Марьянский стал прибавлять в весе.
А впрочем, какая разница? Не нужна ему жена ни с таким, ни с этаким приданым. О женитьбе он и слышать не хотел. Да и вообще почти не обращал внимания на девиц. Стоило ему только угодить в общество провинциальных барышень, как он тотчас же делался неловким и спешил спастись бегством. Куда больше нравились ему крестьянские молодушки: «И те и другие в юбке, только одни носы задирают, а другие — нет. Суть-то одна!»
Словом, Марьянский не любил и не интересовался ничем на свете, кроме своего имения. Земля — вот кто была его возлюбленная: имение под названием «Пальфа», с садами, бескрайними пшеничными нивами, огромными огородами, капустниками, сверкавшими под осенним солнцем, как серебряные озера, да загонами под красными крышами.
Ее одну он любил, ею постоянно был занят. И «Пальфа» платила ему за его любовь любовью. Заигрывала с ним, шутила: то взрастит для него невиданные в тех краях цветы, которые здесь никто не сеял, то усыплет персиковые деревья такими ароматными плодами, каких и король не едал, или возьмет да и уродит огромный-преогромный арбузище, так что его и двое работников с трудом поднимают, а то вырастут на ней такие огромные да плотные кочаны капусты, что покупатели-словаки по осени ревмя ревут от зависти и ругают своего древнего короля Святоплука *, что он, глупый, не догадался спуститься с гор со своим народом чуточку пониже. Уж лучше бы он уступил венграм белую лошадь, согласился бы хоть на осла.
