Словом, Марьянский не любил и не интересовался ничем на свете, кроме своего имения. Земля — вот кто была его возлюбленная: имение под названием «Пальфа», с садами, бескрайними пшеничными нивами, огромными огородами, капустниками, сверкавшими под осенним солнцем, как серебряные озера, да загонами под красными крышами.
Ее одну он любил, ею постоянно был занят. И «Пальфа» платила ему за его любовь любовью. Заигрывала с ним, шутила: то взрастит для него невиданные в тех краях цветы, которые здесь никто не сеял, то усыплет персиковые деревья такими ароматными плодами, каких и король не едал, или возьмет да и уродит огромный-преогромный арбузище, так что его и двое работников с трудом поднимают, а то вырастут на ней такие огромные да плотные кочаны капусты, что покупатели-словаки по осени ревмя ревут от зависти и ругают своего древнего короля Святоплука *, что он, глупый, не догадался спуститься с гор со своим народом чуточку пониже. Уж лучше бы он уступил венграм белую лошадь, согласился бы хоть на осла.
Не было конца причудам «Пальфы». Умела она и огорчить и развеселить своего хозяина. То неохотно приносила урожай, а то была слишком даже расточительной. Четыре года тому назад она примешала к своим травам некое желтое растеньице (и откуда только берется такое?!), и ни лошади, ни овцы не хотели есть сена с ее лугов. Ничего не скажешь, зло пошутила…
Даже говорить умела «Пальфа». На одном из лугов, откуда ни возьмись, поднялись и принялись замечательные всходы рапса. Словно «Пальфа» шепнуть хотела хозяину: «Сей на этом месте рапс, дружок!»
На следующий год Марьянский попробовал, и рапс действительно уродился на диво. О, если «Пальфа» хотела, она на все была горазда. Но иногда она делалась и строптивой: вместо полезных растений разукрашивала себя всякими там цветочками-кусточками: маками, саммитом, очитком, чабрецом. (Видно, и она тщеславна!) Словом, была она порою верна, а порой изменчива. Совсем как женщина. Так что стоило любить ее.
Вот почему не хотел жениться Марьянский. «Пальфа» удерживала его, она давала ему удовлетворение и делала счастливым. Из-за нее он и свой адвокатский диплом засунул куда-то. Валяется, наверное, где-нибудь на дне сундука, если за это время мыши не изгрызли. А если еще не успели (ведь они, злыдни, привереды), могут полакомиться в дальнейшем, потому что господин Марьянский теперь уж навсегда стал завзятым мужиком и убежденным старым холостяком. Вымрет, видно, род Марьянских, исчезнет их древний герб: на голубом поле белая ласка с короной на голове. Да что за беда, подумаешь — ласка! Проживет свет и без ласки!
Рассудив так, Петер Кёрмёци больше и не заговаривал с племянником о женитьбе. Каково было, однако, его удивление, когда в одно прекрасное утро племянник, порядком взволнованный, сам явился к нему.
— Женюсь, — прохрипел он.
— Гм, — отозвался старик, погладив огненно-рыжие усы. — И на ком же? — А про себя подумал: наверное, на какой-нибудь служанке, как это обычно в таких случаях бывает.
— На ком? Уж это вы, дядюшка, знаете!
— Я? Откуда ж мне знать это?
— Как? А где же та девица или вдовушка, о которой вы мне три года тому назад говорили?
— Э, брат, когда уж то было! Снег тает. Приданое тоже. Женщина стареет.
Старик имел обыкновение выражаться отрывистыми, по-спартански короткими фразами.
— Дело в том, дядюшка, что Пал Патанчи разорился, а его «Букашечка» теперь объявлена на продажу. Слышите, «Букашечка» продается! И мне нужно ее купить. Любой ценой, — да я готов хоть в ад за нее, понимаете? Слышите?
— Слышу, братец, не глухой. Да ты садись, садись! Все понимаю, — я ведь не осел. Даже одобряю, что вместо ада ты выбираешь женитьбу, потому что женитьба все же хоть и не намного, а лучше ада. «Букашечка», говоришь, продается? Надо брать. Конечно, надо брать. За тридцать тысяч отдадут? Значит, нужно найти невесту с тридцатью тысячами. Очень хорошо. Я не стану чинить тебе никаких препятствий. Отличное имение «Букашечка». Вполне заслуживает какое-нибудь другое название, скажем «Ромашечка». Очень уж красив этот цветок на шляпе или, скажем, на ментике. Нет, я совсем не против, только вот ведь в чем дело… Ты в зеркало-то хоть изредка смотришься?
Михай Марьянский рассмеялся в ответ.
— Разбилось оно у меня, а нового я до сих пор никак не соберусь заказать.
— Знаю. Потому что ты неряха и скряга. Каждый грош в свою «Пальфу» вкладываешь, все в нее, обжору ненасытную, пихаешь. Хорошо еще, хоть не шафраном да не лилейными лепестками ее удобряешь. А то, может быть, твоя землица такому утонченному корму еще больше обрадовалась бы?
— Смеетесь, дядюшка?
— Да нет, просто я иногда раздумываю о ваших новых способах хозяйствования. Впрочем, не об том сейчас речь. А о том, что нет у тебя, Михай, дома зеркала. Так вон у меня на стене висит одно. Поглядись-ка в него, братец!
— Ну и что? — с кислым видом спросил Михай.
— Разгляди-ка повнимательней свою физиономию и скажи: найдется ли где-нибудь такая дура, которая согласилась бы дать за эту образину тридцать тысяч форинтов? Ты же выглядишь лохматым медведем!
— Что же мне теперь делать?
— Первым долгом отправляйся в переднюю и вели моему гайдуку Матяшу постричь и побрить тебя. А после этого возвращайся. Я досмотрю на тебя при свете, возле окна, и скажу: будет «Букашечка» твоя или нет.
И бедному Михаю Марьянскому не оставалось ничего иного, как разыскать гайдука Матяша, а тот в свою очередь разыскал свою бритву (щербатую, черт бы ее побрал, не меньше, как в трех местах), попросил у ключницы Жофи мыла, а у Деметера — ножницы (те, которыми он стрижет овец) и через полчаса сделал из господина Марьянского такого красавчика, что, когда он снова вернулся к дядюшке Петеру, тот руками всплеснул от удивления:
— Ух, тысяча чертей! Так ведь ты и дочку Борчани, чего доброго, сможешь получить в жены!
— А кто она, эта дочка Борчани?
Дядюшка Петер поднял брови, голову же отпустил на грудь, словно целиком уйдя в воспоминания:
— Ох и красавица же была ее мать — рафаэлевская мадонна!
— Все это хорошо, но не матушку же ее прочите вы мне в жены, дядюшка?!
— Молчи, дурень! Мать ее ушла от мужа. Женщина, что горшок — чуть тронешь, а он уже и треснул. Наверное, она и умерла уж. А вот дочка после нее осталась. Живет со своим отцом в Шельмеце. Отец ее — мой однокашник. Сейчас он член опекунского совета. Давно я его, правда, не видел. Лет, верно, пятнадцать. Маленькая Эржи с тех пор уж вырасти успела — теперь она, вероятно, девица на выданье. А какая, должно быть, красавица! И насколько мне известно, там-то есть «похлебка». Есть!
(По неизвестным лингвистическим причинам дядюшка Петер приданое именовал «похлебкой».)
— Но хватит ли ее для того, чтобы купить «Букашечку»?
— Больше должно быть. Куда больше! У Ференца громадный дом на рыночной площади и богатые земли окрест села Сельакна. Да и мать, вероятно, оставила кое-что Эржике. Все эти пятнадцать лет я с ними регулярно переписываюсь. Не дальше как этой весной мне писал старый Борчани, что Эржи уже выросла и пора бы, мол, ей хорошего мужа подыскать.
— А я-то на что! Попытаем счастья? Поехали к ним, дядюшка.
Старый господин недоверчиво оглядел племянника с ног до головы:
— В самом деле согласен жениться? Всерьез надумал? На полдороге не выпрыгнешь из коляски?
— Согласен ли? Да я ради «Букашечки» на что угодно согласен! На мисс Постране * женюсь, будь у нее тридцать тысяч. А без них мне и Елена Прекрасная не нужна. Поехали, дядюшка!
— Когда ты думаешь отправиться в путь?
— По мне, хоть завтра.
— Эге! Это уж слишком скоро. Не собираешься же ты в таком виде отправиться на смотрины? Что ты! Первым делом закажи себе у городского портного красивый новый костюм.
Михай испугался, даже побледнел.
— Новый костюм? Гм. Это уже риск. А вдруг она не пойдет за меня.
— Вот дурак-то! В худшем случае у тебя останется костюм.
— Расход велик! На что он мне, новый костюм? Чем плоха одежда, что сейчас на мне! Марьянский есть Марьянский во всякой одежде!
— Молчи! Ты — отвратительный скряга! Или ты поедешь в приличном виде, или вообще не поедешь. И точка.
— Дай мне, по крайней мере, подумать.
К вечеру Марьянский вернулся к себе — посоветоваться с «Пальфой». Объехал вокруг, осмотрел все свое замечательное имение. Был у него в саду пирамидальный тополь, а под ним дерновая лужайка. На ней-то и прилег он, чтобы подумать.
Удивительное дерево тополь. Молодые листики снизу все одинаково зеленого цвета. Старые — сверху все белые. Зато листья в среднем возрасте — будь их хоть миллион — всяк на свой манер испещрены белыми полосами. Двух одинаковых ни за какие деньги не отыщешь.
А разве можно отыскать в целом мире двух одинаковых взрослых мужчин? Похожими друг на друга бывают только мальчишки да старики. Нет, двух одинаковых душ не бывает на свете. Разве есть где еще один человек, который любил бы землю, как он, Марьянский, так понимал бы ее мысли?
