С востока, будто волны прибоя, в сад долетал шум древних рощ «Букашечки». Прохладный ветерок незримо нес на своих крыльях лесные ароматы: запах можжевельника, смешанный с запахом еловой смолы. И этот аромат парил, колыхался, клубился над землей, окутывая все, смешиваясь с белым пухом чертополоха, летящей по воздуху паутиной и разными мушками и букашками.
Для «Пальфы» этот аромат был как бы нежным посланием от соседского леса, и травы ее томно, зачарованно склоняли головы.
Вокруг же стояла глубокая тишь. Казалось, можно было услышать, как дышит земля. Лишь изредка с сильным треском лопался капустный кочан. И снова наступала тишина. Пар от земли, будто серовато-голубая влага, поднимался от ее поверхности и улетал в бесконечность. А великаны-деревья «Букашечки» призывно махали Марьянскому издали своими ветвями, будто раскинутыми в стороны руками: «Купи нас!»
А тем временем травы «Пальфы», шелестящие стебли кукурузы, кокетливо покачивающиеся маки и даже маленькая пчелка, что лакомилась нектаром в колоколе тыквенного цветка, — все они повторяли одно и то же прямо в ухо Марьянскому: «Посмотри, посмотри, как хороша эта «Букашечка»!
А тут еще и мельничка выглянула из кустов на берегу серебристого ручейка, змеившегося по лугу.
И Марьянский не выдержал. Он решительно вскочил на ноги, помчался в город и на другой день уже мог доложить старому Кёрмёци:
— Заказал новое платье. Шьют уже!
Старик с интересом посмотрел на племянника и, вынув изо рта трубку, заметил:
— Хорошо! Но это еще не все. Не плохо бы обзавестись новой коляской.
— Куплю и коляску. Однако вы, дядюшка, честное слово, беспощадны.
— А на лошадей купи новую сбрую.
— Ужасно! — хриплым голосом воскликнул Марьянский.
— Кучеру — красивую ливрею.
— О боже, и это? Ладно, будет и ливрея!
И в течение недели он действительно приобрел все. Чудо-выезд получился у Марьянского, когда его двух фыркающих серых лошадок запрягли в маленькую изящную колясочку, все село не могло надивиться, и люди то и дело восклицали: — Какой блеск! Какая красота!
Кучер со страусовым плюмажем на шляпе щелкнул кнутом, и они отправились в горбатый городишко, чрево которого набито чистым золотом *. У красавицы кобылы Ласточки был маленький жеребенок, он тоже весело рысил за коляской, звеня во все свои десять бубенцов на черном ремешке.
Дядюшка весело прищелкивал пальцами и приговаривал: — Теперь — самое главное, чтобы какой-нибудь дурень-заяц не перебежал нам дорогу.
От Коварнока до Шельмеца полтора дня пути: мимо замков, через леса и все время в гору. Дорога скверная — с камня на камень. Того и гляди, перевернешься. Не только человеку надоест трястись на заднем сиденье, а пожалуй, и коням.
Солнце давно уже закатилось, когда путники миновали Лешт, село, в котором живет честный добрый народ. Об одном только нельзя у них спрашивать, если не хочешь их рассердить; правда ли, что у них в летний зной овцы померзли?
Но в их краю и в самом деле холодно. Внизу, на равнине, поля покрыты еще яркой, как смарагд, зеленью. А здесь они уже подернуты осенней желтизной. Здесь начало истинной Словакии с ее лысыми горами и тощими посевами овса.
За Лештом начинается и тянется до самого Тотпельшеца лес по прозванию Лопата; могучие буки вперемешку с тихими белоснежными березками, кое-где большая скала, задиристо торчащая поперек дороги, а то — глубокая расселина. Путешествовать по этому лесу в ночную пору можно только, если светит луна. Да и то шажком, притом исповедавшись накануне в грехах.
Старый Кёрмёци хотел к полуночи добраться до Пельшеца. Кучера он соблазнил рассказом про пельшецкого ночного сторожа, у которого, мол, на редкость красивый голос — стоит послушать, как он возвещает селу о наступлении полночи. Дело в том, что кучер Марьянского когда-то и сам был ночным сторожем и весьма уважал свою прежнюю профессию. В Пельшеце был заезжий двор, где они могли спокойно переночевать.
— Погоняй, Янош! Луна яркая, все видно. Проберемся через этот пустяковый лесок!
— Не опасно ли будет?
— Опасно ли? — переспросил с улыбкой Кёрмёци. — Старый Сурина сейчас опять на свободе. Насколько мне известно, отказали ему в дармовом харче в дярматской тюрьме. А он, когда на свободе, в этом лесу околачивается. Здесь его дом. Тут он вырос, тут и состарился — в этом вот Лопатинском лесу. С его молодцами он запросто может какой-нибудь фортель выкинуть.
— И все же вы не боитесь? — спросил Марьянский.
— А что его бояться? Сурина — честный малый, а кроме того, для меня он свой человек. Нас он не тронет, вот увидишь, в худшем случае только деньги заберет. Хорошо, что ты напомнил: деньги я припрячу, давай и твои сюда в голенище. — (Господин Петер неизменно носил сапоги, отделанный сутажом доломан, какой нашивал Казинци *, и узкие венгерские штаны.) — Оставим в кошельках по паре форинтов. Если отнимет, — бог с ними. А каким я его знавал, то он и этим еще с нами поделится. Потому что, говорю я тебе, Сурина очень порядочный человек.
Засовывая за голенище своих шевровых сапог пять пятидесяток (из них две Михаевых), он громко хохотал, весело приговаривая:
— Ха-ха-ха! Ну и надуем же мы этого беднягу Матько Сурину!
Однако стоило им только въехать в лес, как на небо — откуда ни возьмись — вскарабкалась огромная тучища и мигом словно прожорливая черная собака, слизнула с небосвода «блестящую рогульку». Путники наши очутились в кромешной мгле. Вперед можно было продвигаться лишь при свете зажженного фонаря; теперь Янош вел коренную лошадь в поводу и ругался на чем свет стоит:
— Черт бы побрал этот край! Ну, не страшно ли, что и здесь приходится людям жить! Да тут только чертям на салазках с гор кататься. Святой Иосиф, пресвятая дева Мария, сровняйте эти горы е землей, ради бога! Спросонья, видно, сотворил их господь, — а рубанка-то под рукой не случилось, чтобы все эти горбы остругать!
Но все это было бы еще полбеды: хоть и со скоростью улитки, они продвигались вперед. А вот когда хлынул ливень и загасил их фонарь, началось настоящее светопреставление. Лес застонал под ударами бури, выворачивавшей с корнями деревья, со скалистых гор по расселинам свирепо ринулись вниз вздувшиеся от дождя потоки, волоча за собой огромные камни, подхваченные на склонах гор.
— Пропали мы, дядюшка, — испуганно пробормотал Марьянский, — чует мое сердце, не видать мне больше «Букашечки»!
И в самом деле, громадные камни каждую минуту могли уничтожить коляску, раздавить ее, как ореховую скорлупу, вместе с ее седоками и лошадьми. Тут уж и у старого Кёрмёци пропало шутливое настроение.
— Что ты понимаешь? «Чует, чует»! Беда случилась, это верно — ливень начался. Что ж тут поделаешь? Правда, с одной стороны, это даже хорошо: Сурина, по крайней мере, оставит нас теперь в покое. Он, прохвост, комфорт любит. Сидит сейчас где-нибудь в дупле большого дерева и поглядывает себе преспокойно на непогодушку. А впрочем, я и сам тоже думаю, нехорошо ночевать здесь, под открытым небом… Эй, Янош, помнится мне, где-то тут неподалеку кошара чабанская должна быть?
— Есть, шагах в пятистах отсюда, — отвечал возница, — Йошки Картони овчарня. Того самого богача Йошки, у которого красавица дочь Анна. Вы ведь знаете, ваша милость. Работать он дочке не велит, потому что богат, много овец имеет. Я его еще с той поры знаю, как в ночных сторожах хаживал.
— Еще бы ему не иметь много овец, — напустился на него управляющий эрцгерцогскими имениями, — коли у него каждая ярка по три ягненка в окот приносит! Никогда в жизни мне не доводилось видеть таких удивительных овец.
— Значит, много некупленного мяса слопал на своем веку Йошка, — заржал кучер, поняв намек управляющего.
— Но как же нам, Янош, добраться до этой кошары?
— Если бы господа стали подталкивать бричку сзади, а я — погонять лошадей! Бедняжки скользят на глине этой. Да и погодка им не по нраву. Нам бы еще шагов полсотни сделать: оттуда уже виден будет дом чабана, если, конечно, у него свет горит.
— А если не горит?
— Тогда будешь искать тот дом, словно иголку в стоге сена.
Делать было нечего. Господа сошли и в своих плащах с повозки и изо всех сил принялись толкать ее в гору. Янош же, взяв под уздцы обеих непривычных к горным дорогам норовистых лошадей, стал ласково понукать их:
— Эй, Ласточка, ну же, Вихорь! Но, но-о, миленькие! Да трогайте же вы! Как вам не совестно? Тянут, будто всю жизнь горшки одни возили. Ну, Вихорь! Трогай, леший тебя побери! Подумай хоть немножко и о чести! И ты тоже, Ласточка. Ведь, чего доброго, не сегодня-завтра выездными лошадьми станете.
— Т-с, — пробормотал управляющий. — Этот твой шельма кучер о чем-то догадывается.
И лошади, словно в самом деле поняв намек, поддались наконец уговорам. Только глаза жеребеночка светились в темноте грустно-грустно, а сам он дрожал от страха всем телом, словно осиновый лист.
