— Потерпи, Петро. Потерпи, слышишь?
Перебегая от дерева к дереву, Степан добрался до подвала. Луч фонарика выхватывал испуганные лица женщин. Они закрывали глаза от яркого света, прижимали к себе детей.
— Я свой. Свой я, — пытался успокоить их Степан и направлял фонарик на свои петлицы с рубиновыми кубиками. — Тетя Софа, не узнаете меня? Я Рокотов, Степан Рокотов. Я в нашей школе учился. Рокотов я, тетя Софа.
В углу подвала с трудом поднялась тучная женщина. Разминая поясницу, приблизилась к Степану.
— А ну еще засвети, погляжу.
Степан направил луч фонаря на себя.
— Я у вас алычовое варенье ел. Не помните?
— Где ж вас запомнить! Все ели. Много хлопчиков было, всех не запомнить. Ну да раз ел варенье, то свой.
— Там раненый красноармеец.
— Где?
— Там, в саду.
— Муся, а Муся! — позвала кого-то в темноте тетя Софа.
— Шо? — отозвался тонкий девичий голос.
— Приготовь воды да поройся в узле, там чистая простынь есть.
Рябченко бредил. Он что-то хрипло шептал. Степан с трудом расслышал:
— Гарно… гарно… Марийка вмэрла… И я вмэр… Га-арно… — Он затих, потом глубоко вздохнул и прошептал на выдохе: — Та нехай…
Тетя Софа склонилась над бойцом, пытаясь в темноте разглядеть рану.
— Дай-ка, хлопчик, фонарик, — обернулась она к Степану. — А сам тикай. Тикай, чуешь!
Степан не двигался с места, пристально глядя на своего ординарца. Пуля вошла через петлицу, полоснула по шее, раздробила ключицу.
— Чего стоишь, хлопчик? Тикай, говорю тебе. Тут у забора ручей. Держись его, к Дону выйдешь. Бог даст, спасем твоего дружка. Тикай, тикай!
Дон охладил разгоряченное тело. Степан плыл, стараясь преодолевать течение, чтобы не снесло слишком далеко: ниже Ростова немцы уже форсировали реку. Степан быстро уставал. Он ложился на спину, отдыхал и тогда видел полыхающие пожары в районе вокзала, горящие портовые постройки. Над городом застыло багровое марево.
Сумерки становились все гуще. Степан плыл и плыл, чуть поддаваясь течению, чтобы сохранить силы. Впереди угадывались верхушки тополей Зеленого острова. Пушки уже отсюда не стреляли. Очевидно, артиллеристы ушли. Сейчас остров казался черным. Но отблески ростовских пожарищ выхватывали из темноты деревья и кромку песчаного берега…
Силы таяли, и Степан все медленнее, все с большими усилиями взмахивал руками. Наконец-то он ощутил дно. Цепляясь за скользкие ветки прибрежного ивняка, выбрался из воды и упал ничком на мягкую траву.
Надо отдохнуть, надо хотя бы немного восстановить силы. Ведь он добрался лишь до острова. Степану еще раз придется переплывать Дон — его левый рукав. Он, правда, у́же, но глубже, и течение там быстрее. Чтобы не снесло к немцам, придется крепко побороться с этим течением.
Однажды Степану уже приходилось преодолевать донское течение. Это было за год до начала войны. Они тогда отдыхали летом всей семьей в казачьей станице Кочетовской. Как-то вместе с хозяином, у которого обосновались на жилье, Петром Дерибасом, выехали на лодке. Встали на якорях почти на самом фарватере. Забросили донки, укрепили чаканки — коротенькие удилища из спрессованного камыша. На зорьке клев был отменный. Дерибас таскал чебаков одного за другим. Он каким-то неуловимым чутьем угадывал момент клева, коротким, резким движением дергал леску и вот уже, весь радостно преображенный, маневрируя леской, выводил чебака к лодке. Лещи попадались крупные, сильные. Но Дерибас не пользовался подсаком. Он ловко хватал двумя пальцами рыбу за жабры, и она, ослепительно блеснув на солнце, шлепалась в лодку.
У Степана так не получалось. Он проворонивал начало клева, и осторожный лещ успевал выплевывать наживу. Степан злился, а Дерибас, посмеиваясь, поучал:
— Чебак — рыба хитрая. Стерва, одним словом. Она тебе не какой-то глупый окунь, не хватает пастью абы что. Чебак осторожно смакует червячка-то. Вот тут и подсекай. А ты нахрапом. Не-ет. Он хоть и хитрый, чебак, а и его обхитрить можно, если мозгой шурупить.
Но Степан никак не мог подсечь рыбу и все больше распалялся. Поправив наживку, он с остервенением швырнул удочку. Силу броска не рассчитал, и леска вырвала чаканку из рук.
— Эх, балда, — покачал головой Дерибас. — Прыгай. Жалко удочку-то.
Чаканка, покачиваясь на волнах, все дальше уплывала по течению. Удочку он нагнал быстро. Но за это время ее успело отнести метров на сто. Степан взял в зубы чаканку и поплыл в обратную сторону — против течения к лодке. Лодка казалась близко. Но как Степан ни старался, лодка не приближалась. Он упорно плыл, выбивался из сил, но расстояние до лодки все увеличивалось.
Дерибас, стоя в лодке, махал руками в сторону берега и кричал, не боясь распугать рыбу:
— Наскосяк плыви к берегу! Балда! Наскосяк!
Степан понял, что течения ему не одолеть; успокоившись, стал грести к берегу. Его тогда отнесло далеко. Он берегом прошел выше и по течению добрался до лодки. Дав ему отдышаться, Дерибас протянул дымящуюся папиросу, покачал головой:
— Разве ж Дон одолеешь глупым упрямством? Он хоть и сильный, Дон-то, а и его обхитрить можно, если мозгой, конечно, шурупить.
Глава третья
1
Поток беженцев растянулся на многие километры от Ростова в сторону станицы Цимлянской. Колеса обгонявших этот поток автомобилей поднимали в безветренном, знойном воздухе густую пыль. Она въедалась в потные лица, слепила глаза, от нее перехватывало дыхание.
Дарья Михайловна то и дело останавливалась, снимала с закорок Ванюшку, усаживала его на большой чемодан, перевязанный ремнями. Ванюшка плакал и, растирая кулачками слезы, размазывал грязь по лицу. Дарья Михайловна ничем не могла успокоить внука. Слюнявя платок, она вытирала грязь с его лица, снова усаживала на закорки и, подхватив чемодан, брела за людским потоком. Она проклинала этот тяжелый чемодан и ругала себя за то, что не уложила вещи в узел.
Люди шли, обожженные зноем, молчаливые, объединенные одной бедой и неизвестностью. Они уходили дальше от орудийного грохота, воя бомб, беспощадных пожаров. Они уходили из родного, ставшего страшным, города.
За время войны это была вторая эвакуация из Ростова. И, конечно, многие, бредущие сейчас в горячей пыли, ругали себя, что не покинули Ростов в сорок первом. Кто-то толкал впереди себя тачку, груженную пожитками и детьми, кто-то прилаживался на бричке, но большинство беженцев тащили на себе детей, узлы, чемоданы, корзины. Этот груз, утяжеленный зноем, давил на уставшие плечи, изматывал до предела. Но люди, выбиваясь из последних сил, все же не бросали свои пожитки, надеясь на какую-то жизнь впереди, где эти вещи будут необходимы.
В этом потоке отчаявшихся, измученных людей Дарья Михайловна с удивлением заметила совсем юную светловолосую девушку, которая вызвала у нее невольную улыбку. Легкое ситцевое платье, усыпанное васильками, плотно облегало стройную, гибкую фигуру. В одной руке девушка несла небольшой саквояж, в другой — держала зонтик такого же цвета, как и платье, и так же усыпанный васильками. Девушка прикрывала зонтиком от палящих лучей солнца узкие открытые плечи и тонкую, высокую шею. Казалось странным и непонятным видеть ее здесь, такую красивую, так оберегавшую себя от солнца. Девушка шагала легко, словно на прогулке, и казалось, что была она из какой-то другой, нездешней жизни. Несколько раз их взгляды встречались, и всякий раз девушка смущалась, видя мучения Дарьи Михайловны и ее улыбку. Она чувствовала себя явно неловко среди этих истерзанных долгими скитаниями людей. Вокруг слышался плач детей, скрип телег и ржание голодных лошадей. Время от времени воздух начинал гудеть. Порой этот гул опережался чьим-нибудь истошным криком: «Воздух!» И тогда люди разбегались подальше от дороги; бросая вещи, брички, автомашины, они прижимались к сухой, колючей траве, пытались вдавиться в землю, прикрывая собой детей, но голая донская степь почти не давала спасения.
Немецкие летчики особенно и не старались бомбить дорогу. Сбросив несколько бомб на автомашины и брички, они разворачивались и на бреющем полете расстреливали лежащих из пулеметов. И тогда начиналась паника. Многие не выдерживали страшного рева самолетов, вскакивали на ноги и, в ужасе закрывая голову руками, метались по степи — и гибли под пулями.
Во время одного из таких налетов рядом с Дарьей Михайловной оказалась эта воздушная, «васильковая» девушка. Она лежала, прикрыв голову зонтом. Едва утих гул самолетов, девушка вскочила на ноги, но Дарья Михайловна успела схватить ее за подол платья.
— Ложись! — крикнула Дарья Михайловна и с силой потянула к себе девушку. — Ложись и замри!
Дарья Михайловна догадывалась, что самолеты пошли на новый заход и наверняка вернутся. И они действительно вернулись. Теперь для летчиков было больше целей. Дарья Михайловна кричала людям, чтобы они ложились. И еще кто-то кричал. И некоторые падали на землю. Только трудно было понять — сами они падали или скашивали их немецкие пули. Окрики действовали не на всех. Дарья Михайловна видела, как седая растрепанная старуха в длинном черном платье, едва самолеты ушли на новый разворот, бегала по степи и кричала: «Маша! Машенька!» А когда рев самолетов вновь стал нарастать и из черных плоскостей с белыми крестами ударили пулеметы, старуха вдруг встала как вкопанная и, задрав голову в небо, закричала что-то, размахивая поднятыми вверх кулаками. Распущенные седые волосы ее развевались, хотя ветра совсем не было. Старуха силилась перекричать рев самолетов, но внезапно опустилась на землю и затихла.
