очаровательная мама, чьи каблуки щёлкали по церковному полу словно кнуты, ложащиеся в унисон на спины тысяч еретиков. Она с улыбкой рассказала всю историю, не жалуясь и не давая советов, фактически извиняясь за то, что вернула мальчика, из страха перед вечными проблемами. Джонатан часто располагал к себе людей одной лишь внешностью. Он был не столько удивлён возвращением Сержа, сколько тем, что трое детей пригласили его: он знал, что во Франции люди никого не приглашают к себе домой. Эта молодая женщина показалась ему доброй и привлекательной. Серж считал иначе, и выразил это при ней одним словом, вполголоса. Однако Джонатан услышал его и ответил, как только молодая мать оставила их:
– Да, но ничего не поделаешь.
Оставалось только отменить гостиницу и поспешить на последний автобус.
Когда они проходили мимо магазина игрушек, Серж указал на витрину:
– Гляди, вот такая у них железная дорога! Точно такая же!
Джонатан предложил купить её (он снял в банке много денег). Серж сказал нет:
– С ней нельзя играть одному.
Он согласился на пистолет, стреляющий стрелами с резиновыми присосками, чья огромная мишень привлекла его внимание.
Обратный путь прошёл весело, потому что Серж, открывший коробку, обнаружил, что присоски прилипают к коже, если их немного лизнуть. Он прилепил стрелу ко лбу, затем вторую, и третью, попробовал их на щёки, скривил рожицу, чтобы отклеить их, попробовал ещё раз и, наконец, сделал из Джонатана рогатого дьявола. Он смотрел на новое лицо молодого мужчины с невыразимым удовольствием и пытался бодаться с ним своими рожками, расшалившись словно малыш.
Дамы в автобусе, многие из которых, должно быть, ездили в город, чтобы сделать перманент (принимая во внимание разнообразие их укладок, рыжевато-коричневых и пепельно-серых волос свойственных работницам соцслужб и волонтёрских движений) решили, несмотря на шум, издаваемый сорванцом, что сегодня снисходительная улыбка подойдёт им больше, нежели укоризненный вид. Чуть позже водитель включил радио, и Джонатан, обнаружив громкоговорители по всей длине автобуса, понял, что они предназначались для пассажиров. Этот шум утихомирил Сержа, и он снова начал теребить свою ядовитую книгу фруктов, не убирая стрел, которые отпали сами собой, когда подсохла слюна.
– Знаешь, можно было купить велосипед, – сказал Джонатан, удивляясь, что не додумался до этого раньше.
– Мне, велосипед? – спросил Серж. – Ты купишь мне велосипед? Зачем?
Серж удивился, так как никогда не думал о нём. Не особо жадный до подарков, он почти никогда ничего не просил, и в магазине его нужно было оставлять в одиночестве и не мешать, как грабителю, чтобы дать ему выбрать, чего ему хочется.
– А ты? – спросил он.
– Я куплю два. Мы могли бы приезжать сюда, не ожидая автобус, если ты готов к этому. Так было бы лучше.
Этот план обещал мальчику не самую приятную перспективу. Автобус ему сам по себе очень нравился; радио ему не мешало, и ему нравились бабушки с их свежеуложенными волосами.
– Знаешь, я не хочу велосипед, – сказал он, помедлив.
Джонатан почувствовал неловкую гордость: вернувшись сюда поздно вечером, в их дом, в дом Сержа, ребёнок выглядел таким счастливым; его конечности устали, живот голоден, разум возбуждён, опьянён, переполнен эмоциями долгого дня.
– У Стефана вот такой хуй, – сказал Серж, показывая руками.
– Ого, – рассеянно отозвался Джонатан, занятый разделыванием утки, – а кто это?
– Стефан, старший.
Утиная грудка, которую он собирался нарезать и замариновать в бренди, должна была пойти в страсбургский пирог, который он приготовит завтра из остатков птицы, с жирной свининой, беконом, телятиной, печенью, яйцами, фисташками, лимоном, семенами кориандра и зеленью. Пожалуй, больше от любви к живописи фламандских мастеров, чем от любви к еде Джонатану нравилось делать пироги и прочую мясную выпечку, для этого у него было много красивых форм. Шаблоны этих форм, похоже, не менялись веками.
– Ах, ясно. А у других?
– Не знаю, не видел.
Серж казался задумчивым, он хотел что-то сказать. Джонатан не пытался ему помочь. Он продолжал разделывать жирную утку из Нанта, развёрстый огузок которой был покрыт жёлтым жиром.
– Он снимает штаны, чтобы поиграть в паровозики?
– Нет, конечно! – возразил Серж. – Дурак.
Называя его так, Серж использовал слово con, которое по-французски также может означать «пизда». Серж никогда раньше не говорил «хуй» или «пизда»; con он услышал от молодой мамы, другое слово должно быть он почерпнул у её сыновей.
– Это женщина сказала “con”? - спросил Джонатан. – Её сыновья так не говорили, верно? Или оно произносится “conne”? Я не очень хорошо знаю французский.
– Говорили. Но моя мама так не делает.
На самом деле, Барбара произносила его довольно часто. Но до сей поры мальчик, должно быть, не замечал этого.
Джонатан дал ему очистить фисташки. Удалось достать только солёные и жареные, но, возможно, они сгодятся, если их вымочить.
– Я видел, – снова начал Серж, – у него конец весь красный.
– Красный?
Птица действительно старая, её стоило мариновать подольше.
– Да, и знаешь почему? Потому что на нём нет шкурки. Её доктор отрезал. Представляешь? Стефану... всем троим доктор отрезал, знаешь почему? Их мама сказала, что там грязь, и её нужно отрезать, иначе они заболеют.
Джонатан вздохнул.
– Это неправда. Но матери всегда делают, что захотят, – сказал он.
– Барбары это не касается! – воскликнул Серж, внезапно разъярившись. Я ей морду разобью! Она не имеет права!
– Ещё как имеет. У них все права этого мира. Если она захочет, она и с тобой это сделает.
– Я убью её! – завопил Серж. Одним взмахом руки он опрокинул миску с фисташками, и они разлетелись по кухне; обе щеки внезапно залились слезами.
Джонатан с горящим лицом разделял его гнев, но не осмеливался показать его. Он вспомнил маленький поезд, мысленно раздел его, представил себе три увечья. Сказал:
– Они так поступают, потому что врачи говорят, что так надо. Матери верят всему, что говорят доктора. Они настоящие сволочи, – мягко убеждал он.
– Да, сволочи, – повторил Серж, чей сдавленный голос дрожал от рыданий.
– Он хотел показать тебе, как выглядит обрезанный член? – спросил Джонатан.
– Нет, не поэтому. Он увидал мой, когда отвёл меня пописать, потому что я не знал, где туалет. И потом показал мне свой.
– Ну…. И какой ему больше понравился?
– Как у меня. Хотя ему писать удобней, потому что
