— Ну, обществу, наконец, — сморализировала я.
— Обществу? Скажи ещё, человечеству. Ему, между прочим, и так достанется от результатов моей деятельности. Если уж я кому-то что-то и должен, так это Оскару. Это он уже пятнадцать лет кормит меня и оплачивает учёбу. Небось, и тебя это он подослал уговорить меня закончить мою престижную альма-матер. Благородный человек. Мама отлично его отблагодарила (это было единственное замечание, которое он позволил себе по поводу их развода). С ним я обязательно рассчитаюсь.
Мы решили прогуляться вокруг озера. День выдался как на заказ — солнечный и прохладный. По озеру уже скользили несколько лодок с любителями романтических прогулок на вёслах. Если прищурить глаза определённым образом и дать расплыться разноцветным лодочным пятнам на лаковой поверхности озера, получалась мерцающая, абсолютно импрессионистическая картинка начала прошлого века. Я, представив себя на месте Долли, завидовала носящимся вокруг собакам и не могла удержаться, чтобы не потрепать каждую вторую. Арсений беспечно шагал рядом.
— Буколическая картинка, — сказал он наконец. — Прямо-таки всеобщая гармония. Если не знать, что за следующим поворотом обитает целая популяция травести, цель которых ублажать людские пороки за деньги.
— Il faut un peu de tout pour faire un monde[6] — процитировала я своего мужа. — Пороки всегда были и будут. А их носители служат, в какой-то степени, санитарами человеческой природы. Как ассенизаторы (это была уже моя теория).
— Вот-вот…, — сказал он как-то рассеяно, — и я о том же — о человеческой природе. Всё время чувствовать эту всеобщую ущербность. И себя ощущать ущербной собакой, стерегущей ущербную жизнь.
— Ты о чём? — удивилась я.
Он вздохнул. Помолчал. Потом разбежался и подтянулся на каком-то суку. Вернулся обратно.
— Послушай, Шош, — начал он, как будто решившись на что-то, — я хочу рассказать тебе одну историю. Так… в качестве очередного сюжета для пьесы… Или для жизни… У меня был сосед по студенческой келье, на курс старше меня. Индус. Гений астрофизики. Мы прожили вместе почти два года. Не могу сказать, что дружили, но так, обменивались впечатлениями. Так вот, он сошёл с ума. Однажды я проснулся ночью от ужасного запаха палёной человеческой кожи. Он сидел за письменным столом, держа в правой руке зажигалку, пламенем которой сосредоточено жёг ладонь левой руки. Когда я в ужасе спросил, что он делает, он ответил, что пытается отвлечь свой мозг физической болью, чтобы не пересечь черту.
— Вызывай психушку, — сказал он и потерял сознание, видимо от болевого шока.
— Это произвело на тебя сильное впечатление!
— Дело в том, что я не раз до этого ловил себя на желании сделать то же самое. Когда физически ощущаешь, что ещё немного и всё, перейдёшь границу и обратной дороги не будет.
— Но ты ведь этого не сделаешь?!
— Чего, этого?
— Не будешь жечь себе руки и не перейдёшь границу?
— Именно поэтому я и принял решение развернуться на сто восемьдесят градусов.
— А что с индусом?
Он опять помолчал, как бы размышляя, стоит ли мне рассказывать.
— Как я уже сказал, мы не были очень близки, несмотря на совместное проживание. Слишком велики были нагрузки и слишком занят был каждый своими проблемами. Но однажды, за несколько месяцев до «ночи костров», я застал его за чтением каких-то сказок, не помню, то ли мифов Древней Греции, то ли «Одиссеи». Я удивился и спросил, как он, человек, занимающийся проблемами мироздания и пытающийся проникнуть в тайну бесконечности Вселенной, бесконечно-большого и бесконечно-малого, Биг-Бенда и математической конструкции космоса, может читать это. Он не ответил мне на мой вопрос, но зато сказал примерно следующее: «Я ненавижу человечество, — сказал он, — ненавижу толстых, уродливых, глупых; ненавижу бедных — они завистливы и всегда готовы унижаться; ненавижу богатых — они наглы и безнравственны; ненавижу плебеев и ещё больше ненавижу псевдо-аристократию (а другой и не существует). Не выношу детей — этих орущих, какающих и сосущих монстров, к которым относятся, как к центру мироздания. Я брезгую стариками — они безобразны и воняют, и я чувствую панический ужас от того, что когда-нибудь могу превратиться в одного из них. А те единицы светлых голов, которые встретились мне на пути, вообще не имеют никакого оправдания в своём желании продолжать жизнь в тот момент, когда они поняли, что смертны и что не в их силах изменить что-либо в этом абсурде, называемом жизнью, за который все цепляются из последних сил. Ведь никому нет ни до кого никакого дела. Добро абстрактно, а жестокость и беспредел конкретны. Я живу с омерзительным чувством, что я всё про всех знаю, но самое страшное, что я всё знаю про себя. Это невыносимо. Покинуть этот злобный, зловещий карнавал достойно можно только самому, по собственной воле. К тому же я индус, и, согласно моей религии, должен быть полон терпения, благородства и философского спокойствия. А вместо этого у меня припадки человеконенавистничества, которыми я страдаю всё чаще и острее». — «А как же… что удерживает тебя на плаву?» — спросил я с опаской. — «У меня есть пару конкретных задач, исключительно математического свойства, которые я хочу разрешить для себя. Из любопытства. Не для человечества — оно этого не стоит, не для собственного тщеславия — я понимаю, насколько оно мелко, а исключительно из любопытства», — повторил он. Видимо, в ту ночь, когда он попросил вызвать психушку, он их разрешил, эти задачи. Или, наоборот, понял, что не разрешит их никогда. Этого уже я не узнаю. Когда я навестил его через некоторое время в клинике, он пребывал уже в амёбном состоянии.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Горе от ума. Одно из наказаний для блестящих умов. Чтобы не пытались проникнуть туда, куда человеческому разуму нельзя, каким бы светлым и продвинутым он ни был. А также наказание за гордыню и нетерпимость!
Рассказ Арсения произвёл на меня двойственное впечатление. Я понимала, как на него могла подействовать такая история. А с другой стороны, мне показалось, что рассказывает он не про «индуса», а, гипотетически, про себя. Но почему такой, одержимый высокой наукой ум, полез вдруг в проблемы среднестатистической личности? Ну что ему до этого? Ведь не писатель же он, не врач, не педагог. Занимался бы своими чёрными дырами в небе, а не на земле.
— Вот, именно, горе от ума, — подтвердил Арсений. — Но какой терпимости можно требовать от человека, которому открылась истина! Пусть даже не открылась, а только приоткрылась, в какой-то мизерной степени. И гордыня тут ни при чём. Гордецы, как правило, эгоцентристы. А эгоцентристы не сходят с ума и занимаются в основном собой, а не вопросами сотворения мира. Как бы то ни было, я оказался очень впечатлительным. Я решил закончить учёбу на том месте, на котором меня застигло это событие.
— Скажи, а что, у вас там, в Гарварде, нет никакой личной жизни? Один космос? — попыталась я переключить его на другой регистр.
Он усмехнулся, отлично поняв, что меня интересует его личная жизнь, а не несчастного индуса.
— В тот раз, когда я услышал его филиппику против человечества, я пытался найти какие-то контраргументы. Бормотал что-то про физические удовольствия — секс, женщин. До этого мы никогда не поднимали с ним эти темы. Даже в шутку. Что было странно. Так как тема «черных дыр» в студенческом сообществе была одной из главных, и вовсе не в связи с космосом. Так вот, в ответ на это он, вдруг спустил штаны и сказал с сардонической улыбкой: «Посмотри на моё хозяйство!» — Я невольно опустил глаза. Его «хозяйство» действительно было микроскопическим. — «Ты думаешь, что вот с «этим» я могу на что-то рассчитывать?!» — и он рассмеялся смехом фокусника-шарлатана, удачно подшутившим над простодушным зрителем. А я стоял, как болван, старательно отводя глаза от его причиндалов и не знал, как на это реагировать.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— О, господи! — сказала я неосторожно. — Может в этом и было всё дело!
