Оскар приехал в положенный срок, вместе с родителями. Свадьбу сыграли в «Национале». Гуляли чуть ли не всем факультетом. Ксения, в привезённом Оскаром платье от Диора, была ослепительна. Потом гуляли ещё неделю у Ксеньки дома и по всей Москве.
В воздухе упоительно запахло свободой.
хххГрафиня подарила Ксении на свадьбу изумительной работы старинное кольцо с редким жёлтым, «коньячным», бриллиантом, работы Фаберже.
— Откуда это у вас? — засияла Ксенька глазами.
— Ну… — неопределённо улыбнулась Графиня, — скажем, я никогда не могла возненавидеть мужчину до такой степени, чтобы вернуть ему его подарки.
Если бы мы только знали тогда, какую роль, через много-много лет, сыграет это кольцо в наших с Ксенькой отношениях!
— Поживи за всех нас, — сказала ей напоследок Графиня. — И запомни, красота — это своего рода избранность, которая тебе дана от природы. Это как талант. Но существует и другая сторона медали — ответственность за эту избранность. Нет ничего более шокирующего, как несоответствие внешности и души. И учти, что с возрастом нутро вылезает на лицо. Помнишь Дориана Грея?
— Но почему вы говорите это мне? — удивилась Ксения.
— Потому, что это может случиться с каждым. И у красивых больше соблазнов. А ты мне очень дорога. Я хочу, чтобы ты была счастлива. Мы с Арсением-старшим будем за вами оттуда (она сделала свой любимый жест, ткнув пальцем в небо) присматривать. Нам с ним уже давно пора там встретиться.
Ксенька отмахнулась. Она была уверена, что будет счастлива. А Графиню, прежде чем отправиться «туда», пригласила приехать вместе с Лилечкой к ней в гости, в Париж. Но та не успела — она умерла меньше, чем через год после Ксенькиного отъезда.
На следующий день Оскар увёз её в новую жизнь, в сказку, в Париж.
АРСЕНИЙ
1
Когда Арсика привезли в Париж, ему только что исполнилось шесть лет. Но потом оказалось, что он прекрасно помнил свою предыдущую жизнь, в Москве. Помнил бабушку Лилю, старую няню, в складках старой морщинистой шеи которой он любил искать «клад», помнил Графиню, постоянно окутанную вонючим дымом и говорящую с ним басом. Но самым его сильным детским воспоминанием была, конечно, изредка появляющаяся, волшебная красавица мама, которая, как фея из сказки, каждый раз приносила в его жизнь праздник.
Его сразу отдали в дорогую частную школу. Через шесть месяцев он уже свободно говорил по-французски, а начиная со второго класса обучения, стал перескакивать через класс. Оскар, так и не уговорив Ксению родить ещё одного ребёнка, направил на Арсения всю лавину своих нерастраченных отцовских чувств. Он быстро, раньше матери, распознал в нём выдающиеся способности и всерьёз занялся его образованием. Он нашёл школу, где существовал класс для особо одарённых детей и отдал его туда. Там обучение происходило экстерном, год за два.
Ксения вносила свою лепту безалаберным пристраиванием малыша во всякие спортивные секции (причём, делала она это силами безотказной Оскаровой тётушки, которая безропотно везде мальчика сопровождала) и занималась его «эстетическим» образованием, таская за собой по музеям, выставкам и концертам. Сначала она отдала его в школу бокса (чтобы сдачи мог дать), где он долго не задержался, заявив, что ненавидит бить людей (да и когда его били, ему не очень нравилось). Затем, бросившись в другую крайность, она отдала его в балет (для развития музыкального слуха и осанки), куда он с большой радостью ходил почти целый год (теперь-то мы знаем, почему) и, наконец, в модный art martial.
Экзамены на бакалавра Арсений блестяще сдал в свои неполные пятнадцать лет (то есть на три года раньше положенного срока) и уехал поступать в Гарвард, где оказался самым молодым студентом.
К этому моменту Ксения затеяла развод с Оскаром, но он обязался оплачивать учёбу Арсения столько, сколько тот будет учиться.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Я к тому времени уже несколько лет жила в Париже, с мужем и маленькой дочерью Машей.
Если существует то мистическое родство душ, которое подразумевают все великие дружбы, то это случилось и в моей жизни. Странным в этой истории было то, что «контакт» произошёл между взрослым человеком и ребёнком. Между мной и Арсением.
Мне всегда казалось, что Арсик должен был быть моим сыном, а не Ксенькиным. Этот ребёнок нёс радость. С ним было интересно, даже когда он был совсем маленьким. Мне всегда казалось, что он понимает нечто, недоступное всем остальным. Чувство это было иррациональным, но от этого не менее сильным. Потом, когда у меня появился свой ребёнок, я искала это в нём, но не нашла. И чувство к ней было иное. Свою я любила нутром, а Арсения какой-то очень чувствительной точкой своей души. Тешу себя надеждой, что он отвечал мне взаимностью.
Это он, в свои пять лет, наградил меня именем, которое ко мне прилипло на всю жизнь и которым меня звали большинство моих друзей — Шоша. Это было сокращённым от Шошары, имени, которым звали мою сиамскую кошку в Москве. Она произвела на маленького Арсика неизгладимое впечатление, и моя персона с тех пор ассоциировалась у него с этим полудиким, капризным, но неотразимым существом.
Позже, в Париже, сначала мальчиком, потом подростком, он одаривал меня такими откровениями, которые мне приходилось потом расшифровывать на бумаге. Ксенька «бросала» (как она говорила) меня на него во все сложные моменты их взаимоотношений. Сложность, как правило, заключалась в том, что она, когда у неё случался очередной кризис материнства, пыталась навязать ему нечто, чего он категорически не желал делать. Это совершенно не значило, что я могла заставить его сделать это, но я, по крайней мере, могла объяснить Ксении, почему он не желает этого делать.
— Для него нет никаких авторитетов, — горячилась она, — двенадцатилетний мальчик не может знать, чего он хочет, а чего нет.
Но он знал. И это никогда не было просто упрямством. Он вообще не был упрямым. Но всегда умел настоять на своём.
Но, по правде говоря, кроме этих редких приступов, когда на неё вдруг «находило» (выражение Оскара), она Арсения особенно не донимала, считая, что ребёнок у неё абсолютно благополучный.
— Шош, ты думаешь, когда я вырасту, я буду счастливым? — ошарашил меня как-то вопросом этот беспроблемный двенадцатилетний мальчик.
— Почему, когда вырастешь? А сейчас? Ты что несчастлив?
— Я несчастлив.
— Но почему, — поразилась я, — чего тебе не хватает?
— Сейчас я от всех завишу. А я хочу зависеть только от себя.
— Так не бывает. Ты всегда будешь жить среди людей, а значит, подчиняться каким-то законам.
— А я не собираюсь нарушать законы. Я просто хочу жить, как интересно мне.
— А как тебе интересно?
— Мне интересно выбирать.
— Из чего?
— Каждый раз из разного. И самому. Ну, например, среди каких людей жить.
Он ставил меня в тупик. Мне не хватало моих взрослых аргументов. И к тому же, я понимала, о чём он говорит. Мне самой всегда хотелось того же самого, а именно, возможности выбирать. И очень редко это удавалось.
Я к тому времени, сидя дома с маленьким ребёнком, ни с того ни с сего начала вдруг писать. И замахнулась сразу на жанр довольно специфический — драматургию. При этом театром я никогда особенно не увлекалась, «сырихой» не была по натуре, и никаких знакомых (кроме Ксении и Графини) у меня в этом мире не было. В Москве я бегала, конечно, как и многие студенты, на спектакли-события, которыми, несмотря ни на что, была богата советская действительность, но этим всё и ограничивалось. В Париже все мои попытки приобщиться к французскому театру, как классическому, так и современному, потерпели полное фиаско. Мне, в лучшем случае, было скучно, а в худшем, страшно раздражало. Тот факт, что я начала писать именно пьесы, а не, например, рассказы или повести, остаётся для меня загадкой по сегодняшний день. Может, из протеста? А может, это была попытка рассматривать жизнь как невзаправдушнюю, как вереницу неких приключений, батальных сцен, романтических мизансцен, неожиданных поворотов, авантюрных перепадов и сентиментальных бурь с идеальными героями.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
