Сатир. Что же ты теперь сделаешь? Войди к Лаодамии, прогони любовника, — Лаодамия тебя обнимет так же крепко, только бы ты никому не говорил о том, что видел.
Антим. Что ты говоришь? Какие глупости! Разве это можно? Стар я стал для таких дел и уж очень противен был бы царице.
Сатир. Я старше тебя, но будь я на твоем месте, уж я бы зацеловал прекрасную Лаодамию.
Антим. Я верен моим господам. Надо идти скорее, рассказать Акасту об этом нечестивом и позорном деле, — поскорее, пока не узнали другие, чтобы никто не проболтался. Уж я-то верен, а другие…
Входит Акаст. Сатир прячется.
Акаст. С кем ты тут говорил, Антим? А где же Лаодамия?
Антим. Горе мне, господин мой! Верен я тебе, как собака, — а какую скорбную должен я сказать тебе весть! Поспеши, господин, пока не узнали другие, — в чертог Лаодамии иди поспешно, как только можешь, пока он, ночной гость, не успел уйти.
Акаст подходит к чертогу. Заглядывает в дверь. Смеется.
Акаст. Так-то, Лаодамия, хранишь ты верность! Утешилась скоро. Таковы-то вы все. Падки на мужские ласки. Что теперь нам делать? Хоть бы никто не узнал.
Антим. Уж я-то не проболтаюсь.
Акаст. Надо поскорее прогнать этого дерзкого.
Подходит к двери. Хочет ее открыть. Дверь отворяется. Выходит отуманенным призраком Протесилай. Акаст в ужасе отступает. Антим с воплем бежит, потом прячется за кусты и оттуда слушает.
Акаст. Протесилай, ты жив? Лживы были рассказы о твоей смерти?
Протесилай. Из Аидова царства вышел я, — Аид сжалился над моею любовью и стонами Лаодамии и отпустил меня к моей милой.
Акаст. Так ты — мертвец!
Протесилай. Акаст, не бойся меня.
Акаст. Ужасен вид пришельца из-за Леты, но я — воин и царь. Не мне бояться бледной тени. Зачем ты здесь? Зачем простираешь из адского мрака руки к той, которой еще долго быть среди живых? До брака ты взял ее, — и после смерти хочешь овладеть ею, ненасытный!
Протесилай. Она — моя. Неразрывными узами любви и верности связана она со мною. Спроси, о чем ее мечты. О моих ласках, о моих поцелуях. Спроси, чем она утешена. Долгие ночи она сгорала, тая, как воск.
Акаст. Что ты говоришь! Противны богам и нечестивы речи твои. Лаодамия — невеста Протагора, ты же — пленник Аида. Твои возвращения к нам не нужны людям и страшны им.
Протесилай. Старик, разве ты еще не знаешь прав неумолимой смерти? Или неведома тебе власть отживших?
Акаст. Жизнь-то, говорят, посильнее. Вот ты умер, а мы делаем, как хотим, не спрашиваем, любо ли это тебе. И Лаодамию твою отдадим другому, а с нею и твое царство. Что прошло, того не воротишь. Тень и останется тенью. И уже легким призраком ты стоишь, и уже с туманом свивается одежда твоя, и сквозь тебя уже я различаю очертания деревьев.
Протесилай. Акаст, умрешь и ты. Смертный путь неизбежен, все пройдут им, и моя Лаодамия со мною. Навеки связало нас обещание любви, и нам нельзя разорвать нашего неизменного союза.
Акаст. Кто ты, чтобы из-за гроба простирать над нами свою пагубную власть? Власть иная над нами, знай, нечестивый, воля к жизни влечет нас путями жизни.
Протесилай. Уйди, старик, не мешай мне и Лаодамии моей почивать, нежно обнимая друг друга.
Акаст. Хорошо ли, подумай сам, ты делаешь, являясь Лаодамии, обманчивыми грезами смущая бедную? Филаке нужен царь, и Лаодамии — муж. Тебе то что — никакой ты не имеешь ныне нужды, тебе бы только обниматься с милою на досуге, — а нам, живым, надо подумать о доме и о городе.
Гермес приходит от востока и обращается к Протесилаю.
Гермес. Протесилай, пора нам идти. Близок час, когда над землею вознесется светлокудрый бог.
Протесилай. Милый спутник трудного и дальнего пути, как рано пришел ты!
Гермес. Пора. Срок, данный Аидом, прошел. Долог наш путь к тройным стенам мрака, которыми оградил незримый свое тихое царство.
Протесилай. О Гермес, помедли еще хотя немного. Дай мне побыть в сладкой предутренней прохладе и еще хоть раз взглянуть на мою Лаодамию, озаренную снова первым сиянием дня.
Гермес. Пойдем. Минул наш срок. Если ты еще замедлишь, навеки бесприютною и тоскующею тенью будешь ты скитаться здесь, пугая чутких псов и неразумных детей.
Оры (пролетая). Гелиос! Гелиос! Восходящее солнце не видно из-за чертога, но ликующие лучи его озаряют сад и сверкают на утренней росе.
Протесилай и Гермес исчезают, сливаясь с резкими дневными тенями.
Акаст. Дивные и ужасные дела творят великие и малые боги под покровом ночной тьмы. Но вот возносится сребролукий, далеко разящий бог. Он один хочет царить ныне на земле и на небе и, благий к почитающим его, гонит полуночные страхи, злых демонов и блуждающих по дорогам мертвецов. И теперь я поспешу силою светоносного бога отогнать непрошенного пришельца и заклясть его следы, чтобы многие ночи протекали для нас спокойно. Антим!
Антим робко вылезает из-за кустов. Становится на ноги. Молча, боязливо озирается.
Акаст. Не бойся, Антим, гость ушел, и мы позаботимся, чтобы он и не возвращался никогда. Созови скорее всех рабов и рабынь — пусть зажгут здесь, против порога, костер очищения. Сгорит в очищающем пламени костра ложе, где почивал полуночный страшный гость, и снова чистым явится дом.
Антим проворно уходит. Слышны голоса и растущий шум. Акаст отворяет дверь чертога и останавливается на пороге.
Акаст. Да там и другой! Кто же это еще? Кого еще обнимает безумная Лаодамия? Какое еще горе, какой стыд она готовит мне и городу? Входит в чертог. В это время рабы поспешно раскладывают костер. Он медленно разгорается. Его пламя бледно в ликующих лучах восходящего солнца. Из чертога слышен шум, гневные крики Акаста и пронзительный вопль Лаодамии.
Лаодамия. Не тронь, не тронь моего милого!
Акаст выносит из дому статую Протесилая. Лаодамия выбегает за ним. Хватает за руки Акаста и вопит.
Лаодамия. Не дам, не дам! Оставь, оставь его мне. Не гляди, что он так недвижен, — только днем повосковел он, — ночью он опять придет ласкать меня и шептать мне слова нежной любви.
Акаст (гневно кричит). Рабы, что же вы смотрите! Неистовая вцепилась в мои руки, не справиться мне с нею. Отнимите от нее восковой кумир!
Рабы несмелою толпою окружают Лаодамию и отнимают от нее статую.
Лаодамия. Рабы, не смейте! Не дам, не дам моего милого!
Антим охватил Лаодамию сзади и тащит ее к порогу дома. Статуя в руках Акаста. В это время, привлеченные молвою и шумом, начинают приходить по одной, по две подруги Лаодамии в простых домашних одеждах.
Лаодамия. Горе мне! Отняли моего милого!
Подруги. Что здесь? Что это отняли у Лаодамии?
Окружают Лаодамию и Акаста. Во время последующих речей рассматривают статую, обнимают Лаодамию, тихо говорят с вновь приходящими женами.
Акаст. О Лаодамия, теперь я понял причину твоего упрямства!
Подруги. Это — статуя, которую изваял Лисипп. Какой он искусный! Воск точно живой. Только не дышит.
Акаст. Не знаю, кем создан этот кумир, но я видел — как живого обнимала его Лаодамия.
Подруги. Несчастная Лаодамия! Бездушным кумиром утешалась ты, и того у тебя отнимают.
Акаст. Да как же не отнять! Не хочу я, чтобы она так мучилась. Ведь она — царица, ей надо выходить замуж, а вот она так изводится!
Подруги. Несчастная Лаодамия, — не забыть ей Протесилая!
Акаст. Так вот они, очистительные обряды! Это — чары преступные, нечестивые. Придумал их тот, кто замыслил нарушить волю богов, разорвать преграду между жизнью и смертью, распространить власть мертвых над миром живых. Мертвого гостя Лаодамия призвала к себе из Аидова темного царства — вот зачем ей этот идол! Поймите, что его надо сжечь.
Подруги. О страшных делах вещаешь ты нам, Акаст.
Костер на дворе разгорается.
Акаст. Смотрите сами, — вот, это не более как воск, — а она его обнимала, обольщенная каким-то неведомым демоном, враждебным жизни, обнимала, — и разжимались восковые руки для нечестивых страшных объятий. Слуги выносят из чертога венки, кимвалы, тирсы, бубны, одежды и все складывают в разгорающийся костер.
Лаодамия (шепчет). Милый воск.
Акаст. И этот восковой идол, так дивно изваянный, — вот чем ворожила ты, нечестивая! Пора, пора нам разрушить это злое очарование!
