– Что-то вы все ездите, ездите, а толку с этого чуть. Наверное, вы плохо учились в училище, и теперь – мальчик на побегушках!
– Я был вторым на своем курсе…
– Тогда почему вы не служите в лейб-гвардии? Или хотя бы в столицах?..
– Оттого, что там служить дорого… А так – я на полном коште у державы.
– Стало быть, столицы вам не по карману…
– Ну да…
Где-то на станции свистел вечерний поезд.
Стремительно темнело. Ночь выползала на тропинки, ласточки прятались под крыши, но в небе появлялись другие существа, столь же виртуозные в полете…
– Смотрите! Мыши летучие! Я их боюсь!..
– Да полно вам! Чего их боятся! Они, конечно, некрасивы, но все одно – тварь божья…
– Ай, тоже мне Лев Толстой выискался! У меня волосы светлые, а они увидят яркое – и бросаются! Давеча к Лушниным на свет в окно залетела! Все перепугались! Говорят, такое к покойнику!
– Мышь-то, наверное, не меньше Лушниных испугалась! А чтоб мыши ваши волосы не видели – наденьте мою фуражку…
– А платье мне куда девать прикажите?
Как раз подошли к калитке дачи Стригунов.
– Все, дальше меня не провожайте! – распорядилась Аленка. – А то папенька увидит, разругается!
Остановились. Посмотрели друг другу в глаза.
– Ну почему?.. Ну почему – у всех кавалер как кавалер, а у меня – бедный юнкер, который мотается Бог знает где, которого и родителям показать стыдно!
– Я не юнкер уже – я офицер…
– Молчите уж! Я читала про ваших чукч! Они ведь людоеды – стариков своих в голодную зиму едят без соли и хлеба! А вас бы съели, чтоб было бы?..
– Ничего страшного. Вы бы нашли другого кавалера.
– Глупый мальчишка, юнкер, прости-господи! Я же из-за тебя волновалась!
И вдруг Аленка стала лупить Андрея букетом. Листья и цветы летели на землю, но Данилин стоял как вкопанный.
– Вот тебе! Вот тебе еще! Чтоб не уезжал!!! Чтоб чаще писал! – и внезапно стихла. – Простите, Андрей Михайлович…
– Да не за что прощать. Я, напротив, рад…
– Чему же вы рады?
– Тому, что не подарил вам розы…
Аленка поцеловала его в щеку, и, испугавшись своей смелости, убежала.
Данилин остался у калитки, и долго смотрел ей вслед.
Надо было возвращаться в Москву, что было затруднительно в это время суток. Вероятно, пришлось бы идти пешком, но из боковой аллеи сада вышел дед Аленки.
– Господин подпоручик, не соблаговолите ли чайку попить с ветераном турецкой кампании, – предложил он. – Не спиться мне, старому…
***
В беседке на столе стоял самовар, три чашки. Над этим всем висел фонарь «летучая мышь».
Дед налил чай Данилину. Подал чашку:
– Пейте на здоровье…
– Вы слышали?.. – спросил Андрей, впрочем, сделав для приличия глоток.
– До последнего словечка. Уж простите стариковское любопытство. Аленка вся в бабку-покойницу пошла. Царство той небесное. Тоже своенравная была, паняночка, полячка, варшавянка. Мы в Польше познакомились, во время тамошнего мятежа. Я приехал усмирять, а она меня кипятком из окна… Я в дом – думал нагайкой по заднице. А увидел ее, говорю, мол, когда это безобразие закончится, не соблаговолите ли со мной посетить полковой бал. И ведь вальсировать тогда я не умел, косолапый. Она учила… А потом настояла, чтоб я в Москву перевелся. Если б не покойница – вернулся бы на Батюшку Дон.
Старик нацедил себе чая, присел.
– Я вот молодой был, мечтал: остепенюсь, дом поставлю с садом. И чтоб в нем непременно много абрикос. Люблю я их. А приехали сюда – и дом, и самовар, и абрикосы растут. Только не цветут они тут ни шиша.
– Отчего?
– Холодно, цвет вымерзает. В иную весну костры жгу всю ночь – не помогает. Сын хотел покорчевать – я запретил. А вдруг зацветут? В прошлом веке, говорят, соловецкие старцы растили у себя арбузы. О чем это говорит?
– Это говорит, что трудолюбие все превозмогает…
– Ан-нет. Это говорит о том, что раньше зимы теплее были… Вот и с ними, с девами так надо – терпеть, авось и потеплеет…
Самовар остывал, чай был не очень горячим, и чашка оказалась выпита быстро.
Андрей стал подниматься:
– Мне пора. Еще надо в Москву выбраться, завтра у меня поезд.
– Во сколько?
– В полдень. Я сейчас же пойду, к полуночи буду в Москве, у друзей переночую…
– Бог с вами, господин подпоручик. Как бишь вас звать, запамятовал?..
– Андреем.
– Доброе имя… А по батюшке?
– Михайлович.
– Вот и ладно. А я – Иван Федорович, будем знакомы! Вы у меня во флигельке переночуете – я вам постелю. А утречком – на поезд, в Москву – и далее на все четыре стороны. Нечто я нехристь окаянный, чтоб гостя на ночь глядя отпускать. А давайте в честь знакомства наливочки выпьем? Мне кум недавно передал!
***
Тем временем, Аленка сидела в своей комнате. Перед ней лежала раскрытая книга. Меж ее страниц она прятала остатки цветов из подаренного букета…
Вниз и вверх по реке
На станции Пашку бросили в столыпинский вагон проходящего поезда. Народа в нем было мало – может с дюжину.
Пашка прилег на солому, ожидая доехать с удобством, куда бы этот поезд не шел. Но уже на следующей станции пришлось потесниться – вагон набился под завязку.
– А шо это за станция? – спросил Федя по прозвищу «Ульды», протирая со сна глаза.
– Мыкытовка. – ответил кто-то из вошедших, судя по говору – хохол.
Закрылась с лязгом дверь. Почти тут же вагон дернуло – поезд тронулся. За выходным семофором дал гудок и стал резво набирать скорость.
– Куда хоть нас везут? – продолжал любопытствовать Ульды.
– Да кудысь до сходу, – отвечал сидящий у зарешеченного окошка Вася «Бык».
– А это где?
– Да на восток. – поясняли от двери. – У нашего брата одна дорога: на каторгу да в Сибирь.
Глядя в окно, Бык заметил:
– Ото скока мене возили, так ніколи так швидко не було…
– А много тебя возили?
– До Сибиру – п'ять.
– И шо?
– А хоть бы и шо. Драпав я оттеда. Пагано там. Вертухая по темечку тюк – та ходу. І тепер буду драпать… Ото меня зараз піймали, та на шибеницу… Вбити бажали. Та чогось ще щось надумали.
– И мне воротник муравьевский светил, – дополнял человек из темноты. – Или как сейчас модно говорить: столыпинский галстук. Сплошная галантерея.
– А за шо?..
– Да тоже галантерейное дело.
– Это как?
– Контрабанду в Польше возили, – отвечали из темноты. – Обложили нас, ну и пытались мы с боем уйти за кордон.
– И шо?
– Не ушли, – зевнул собеседник.
– А я – статья двести семьдесят. – сообщил Ульды. – Грабеж… Тоже ульды светили.
Стали обсуждать – кто за что, где сидел. По всему выходило, что политических и уголовников везли вместе, впрочем, это не мешало арестантам расходиться по углам в соответствии с интересами.
Около окошка уголовники играли в карты-катанки. Напротив своим опытом обменивались бомбисты, тут же публика покультурней читала невесть откуда взявшиеся книги. Делали это вслух – в вагоне скучали и неграмотные.
Особняком сидел худосочный студент-химик с «велосипедом» на носу. Был он всем чужим. Не увлекался революционными идеями, не грабил банки, не резал невинных по подворотнях. Ходил в университет, ухаживал за девушкой. Считался женихом если не завидным, то весьма приличным.
Ну а после в институтской лаборатории сварил какое-то адское зелье, и на обеде у своей возлюбленной тайком влил его в рассольник.
Затем, попивая чаек, наблюдал, как в муках кончаются несостоявшиеся родственники.
От полиции студент не скрывался, вину признал. Не смог только объяснить, почему он так сделал. Лишь бормотал о каком-то научном опыте. Ко всему прочему, был он и тщеславен: в меру своих возможностей собирал вырезки, где упоминался его поступок, имя.
Когда подъезжали к Царицыну, он как раз мусолил обрывки газеты, читал их вслух, особенно криминальные новости. Уголовников они интересовали куда больше выкладок Бакунина или Маркса.
– Из Мариуполя передают телеграммой, – читал он. – приведен в исполнение смертный приговор над Козуевым и Бацекуловым. Они повешены за городским кладбищем.
Один из игроков оживился:
– Эй! Да это же я… Козуев моя фамилия! А Петька, выходит, Бацекуловым был…
Игрок задумался, будто поминая своего приятеля…
И махнул рукой:
– Ай… Да все одно он не жилец был – малахольный да чахоточный.
В Царицыне стояли недолго. Пашка ждал, что в вагоны и без того набитые, втиснут еще арестантов. Но вместо этого сменили паровоз, к составу прицепили еще несколько вагонов, и состав пошел дальше на восток.
Скоро поезд загрохотал по-особенному, гулко.
Пашка вскочил на ноги, добрался к окну – пока хватало взгляда, везде была вода. По ней шли баржи, били плицами по воде пароходы.
