упавшую в обморок даму все содержимое своего нюхательного флакончика, Кандида тихо сказал Валтазару:
— Какую беду учинили вы своим безобразным громким мяуканьем, дорогой господин Валтазар!
Тот сам не понимал, что с ним творится. Красный как рак от стыда и досады, он не мог вымолвить ни слова, не мог сказать, что визжал-то так ужасно вовсе не он, а маленький господин Циннобер.
Профессор Мош Терпин заметил, как неприятно смущен юноша. Он участливо подошел к нему и сказал:
— Ладно, ладно, дорогой господин Валтазар, успокойтесь. Я же все видел. Нагнувшись и прыгая на четвереньках, вы великолепно изображали обиженного злого кота. Вообще-то я очень люблю такие природоведческие игры, но здесь, на литературном чаепитии...
— Помилуйте, — выпалил Валтазар, — помилуйте, глубокоуважаемый господин профессор, это же не я...
— Ничего, ничего. — прервал его профессор. К ним подо шла Кандида. — Утешь же, — сказал ей профессор, — утешь же милейшего Валтазара, который совершенно обескуражен случившимся.
Добросердечной Кандиде было искренне жаль бедного Валтазара, который стоял перед ней с опущенными глазами в полном смущении. Она протянула ему руку и прошептала с милой улыбкой:
— Довольно смешны, однако, и те, кто так ужасно боится кошек.
Валтазар порывисто прижал руку Кандиды к губам. Кандида остановила на нем исполненный душевности взгляд своих небесных глаз. Он был на седьмом небе и не думал уже ни о Циннобере, ни о кошачьем визге... Переполох прошел, восстановилось спокойствие. Слабонервная дама сидела за чайным столом и в обилии поглощала сухарики, которые макала в ром, уверяя, что это бодрит дух, которому угрожает враждебная сила, и будит пламенные надежды после испуга!..
Оба пожилых господина — а на улице под ноги им и в самом деле метнулся какой-то стремительный кот — тоже вернулись, успокоившись, и, как многие другие, направились к карточному столу.
Валтазар, Фабиан, профессор эстетики и разные молодые люди подсели к дамам. Господин Циннобер успел пододвинуть скамеечку и взобраться с ее помощью на диван, где он и сидел между двумя дамами, бросая по сторонам сверкающие гордостью взгляды.
Валтазар решил, что теперь пришло время выступить со своим стихотворением о любви соловья к алой розе. С должной застенчивостью, столь свойственной молодым поэтам, он сказал, что, рискуя вызвать неудовольствие и скуку, но надеясь на доброту и снисходительность почтенного общества, отважится прочесть одно стихотворение, самоновейшее создание своей музы.
Поскольку дамы уже переговорили обо всех городских новостях, поскольку девицы как следует обсудили бал у президента и даже пришли к единому мнению относительно модного фасона шляпок, поскольку мужчины еще часа два могли не рассчитывать на новое подкрепление кушаньями и напитками, Валтазара единодушно попросили не лишать общество столь возвышенного наслаждения.
Валтазар извлек аккуратно перебеленную рукопись и стал читать.
Его собственное произведение, и в самом деле живое, сильное, вылившееся из подлинно поэтической души, вдохновляло его все пуще и пуще. Его чтение, все более страстное, выдавало внутренний жар любящего сердца. Он дрожал от восторга, когда тихие ахи и охи женщин, когда возгласы мужчин: «Великолепно! Прекрасно! Божественно!» убеждали его, что его стихотворение всех проняло.
Наконец он кончил. И тут все стали кричать:
— Какое стихотворение!.. Какие мысли... Какая фантазия... Какие замечательные стихи... Какое благозвучие... Спасибо... Спасибо вам, дорогой господин Циннобер, за божественное наслаждение...
— Что? Что вы говорите? — воскликнул Валтазар.
Но никто не обращал на него внимания, все бросились к Цинноберу, который сидел на диване, надувшись, как маленький индюк, и противнейшим голосом сипел:
— Прошу покорнейше... Прошу покорнейше, не обессудьте!.. Это пустячок, я наспех накропал его не далее как прошлой ночью!
Но профессор эстетики закричал:
— Восхитительный... божественный Циннобер!.. Сердечный друг, если не считать меня, ты лучший поэт на свете из ныне живущих!.. Дай мне прижать тебя к своей груди, душа моя!
С этими словами он высоко поднял малыша с дивана и стал прижимать его к сердцу и целовать. Циннобер вел себя при этом весьма строптиво. Он колотил ножками по толстому животу профессора и верещал:
— Пусти меня... пусти меня... мне больно... больно... больно... я выцарапаю тебе глаза... я откушу тебе полноса!
— Нет, — вскричал профессор, сажая малыша на диван, — нет, милый друг, долой чрезмерную скромность!
Покинув карточный стол и тоже подойдя к ним, Мош Терпин взял ручку Циннобера, пожал ее и очень серьезно сказал:
— Превосходно, молодой человек!.. Мне не перехвалили, о нет, мне недохвалили вашу высокую одаренность.
— Кто из вас, — снова вскричал профессор в полном восторге, — кто из вас, девы, вознаградит великолепного Циннобера за его стихи, выражающие глубочайшее чувство чистейшей любви, поцелуем?
И тут встала Кандида, с пылающими щеками подошла к малышу, опустилась на колени и поцеловала его в гадкий, синегубый рот.
— Да, — закричал тогда Валтазар, словно бы вдруг обезумев, — да, Циннобер... божественный Циннобер, ты сочинил проникновенные стихи о соловье и об алой розе, тебе по праву причитается прекрасная награда, тобою полученная!..
Затем он затащил Фабиана в соседнюю комнату и сказал:
— Сделай одолжение, погляди на меня пристально и скажи потом откровенно и честно, студент ли я Валтазар или нет, действительно ли ты Фабиан, находимся ли мы в доме Моша Терпина, не во сне ли мы... не свихнулись ли... Ущипни меня за нос или встряхни меня, чтобы я очнулся от этого проклятого наваждения!..
— Ну, можно ли, — отвечал Фабиан, — ну, можно ли так беситься от самой настоящей ревности из-за того, что Кандида поцеловала этого малыша! Ты ведь сам должен признать, что стихотворение, которое он прочел, и впрямь превосходно.
— Фабиан, — воскликнул Валтазар с изумленным видом, — что ты говоришь?
— Ну да, — продолжал Фабиан, — ну да, стихи малыша были превосходны, и, по-моему, он заслужил, чтобы Кандида поцеловала его... Вообще в этом странном человечке таятся, по-видимому, достоинства более важные, чем красивое телосложение. Но даже если взять его внешность, то теперь он мне вовсе не видится таким безобразным, как поначалу. Когда он читал стихи, внутреннее воодушевление настолько скрашивало черты его лица, что порой он казался мне приятным, рослым юношей, а ведь он едва возвышался над столом. Оставь свою ненужную ревность, подружись с ним как поэт с поэтом!
— Что? — со злостью закричал Валтазар. — Что? Еще и подружиться с этим проклятым ублюдком, которого я задушил бы собственными руками?
— Значит, — сказал Фабиан, — значит, на тебя не действуют никакие разумные
