Наконец-то распаковали настолки: «Манчкина», «Ведьм», «Цитадели» и всякое прочее. Вечера-то были долгие.
Ой, и читали, конечно!
Развлекались мы, короче, как могли.
А вы посидите-ка почти двадцать дней безвылазно, да без телевидения, без компьютерных игр, без интернета и без телефонов — посмотрю я на вас.
Глядя на всю эту прелесть я сказала мужу, мол, не пора ли выходной по воскресеньям устраивать? И в субботу банный день. Шесть дней работаем (шестой день после пятницы — шестница (или шестерик, название ещё не устоялось), суббота — наводим марафет, воскресенье — барствуем и всякими хоббями занимаемся. А?
Сказал: «М-гм!» Расцениваю это как согласие*.
*Списываю это на шок, хе-хе…
Зато мужики доделали как надо внутренности третьего жилого дома и большого банно-прачечного, так скажем, комплекса. Вот это был настоящий подарок! Баня (для удобства и краткости произношения) получилась шикарная! Два больших отделения для мытья (эм и жо), с парилками, большая постирочная, рядом специальный двор со множеством натянутых верёвок для сушки белья. Мы быстренько притащили в стиральное отделение наши стиралопеды — ну, те педальные стиралки (вскоре должны были прийти ещё шесть штук, толпа-то теперь большая!), тазы, стиральные доски и прочую дребедень. Красотища!
Общежитские возликовали, что не придётся особо тесниться, и девчонки всем гуртом перебежали в третий дом. О чём-то они там митинговали (в основном наши первые, конечно; самая шпана больше слушала). Посмотрим.
РАССЕЛЕНИЕ
По итогу расселились дамы более кучненько, чем я предполагала, по семь-восемь в комнатке. Зато аж три комнаты оставили себе под гостиные! Так, говорят, уютнее будет. Диванов пока не предвидится, зато лавки с подушками, по типу восточных топчанчиков, Стёпа им уже обещал. Вовка слушал и посмеивался. Нет, внешне он был строгий и суровый отец клана, но глаза смеялись. Я дождалась, пока мы останемся одни, и насела на него:
— Ну-ка говори, чё ты ржал?
Он попытался сделать чопорный вид:
— Да и не ржал я вовсе.
— Ну Вова!
— Что?
— Что смешного в гостиных комнатах?
Муж тихонько усмехнулся в усы:
— Задвижки изнутри видела?
— Э-э-э… нет.
— А они есть! Любимая, ну ты что? Холодно на улице, в лес уже не пойдёшь.
— А-а-а… — вот я, блин, ворона!
Натурально — на дворе мороз, где людям встречаться-то?
Мокрая снежная каша всё чаще стала схватываться ледяной коркой, и поход за водой начал становиться опасным предприятием. За две недели с хвостом я вылечила шесть серьёзных ушибов, два подвывиха и один весьма некрасивый перелом. Хорошо, что я тётя-доктор.
К концу второй недели нашего заточения ударил мороз. Не так, чтобы прямо оглушительный, но за ночь температура упала с нуля до минус десяти. Снег наконец-то перестал таять, а новый шёл уже сухой и не превращался в кашу-малашу. После тридцатого октября почти перестали дуть сумасшедшие ветры. Потянуло зимой. Мелкий восточный рукав покрылся тонкой корочкой льда, западный пообмерзал по самым краям, там течение было посильнее. А вот Бурная и не думала о зимней спячке. И без того холодная, она сделалась вовсе ледяной и кидалась острыми перьями шуги, намерзавшими по берегам, словно кучи битого стекла.
МИШКА
Новая Земля, остров-острог, 34.06 (октября).0001
Был ещё один вопрос, который чрезвычайно меня беспокоил. И я никак не могла понять, с какой стороны к нему подступиться.
Миша.
Мише, фактически, был двадцать один (до дня рождения на момент перехода ему оставалось каких-то несколько дней). Большую часть своей жизни — с трёх лет — он провёл, будучи инвалидом. Инвалидом тяжёлым, сложным и, в силу своего заболевания, ведущим довольно замкнутый образ жизни. Эпилепсия — штука весьма неприятная. А у нас случай был ещё и какой-то нетипичный, сложно поддающийся воздействиям и терапии. Короче, набор таблеток, способных хотя бы пригасить эпи-активность ему подбирали лет десять, если не больше.
К чему это я так долго. Переход, слава богам, избавил его от заболевания. Но социальные-то навыки сами по себе ниоткуда не взялись. Всю жизнь Мишка жил, тесно общаясь с пятью-шестью людьми. Сложно, знаете ли, налаживать контакты, когда приступы с потерей сознания накрывают через каждые две-три минуты. А пару лет было именно так. Мы бились за его жизнь и морально готовились к похоронам. Потом какой-то доктор-волшебник нашёл, наконец, нужную комбинацию препаратов (как другие доктора говорили, несовместимых), и жить стало полегче. Но мелкие приступы, залипания и «зависания» никуда не делись. А детства у него, как такового, и вовсе не было. Мишка вырос бирюком, юмор понимал плохо, да в последние годы ещё и нахватался дурноты в стиле: «вы не имеете права» и «это незаконно» — к месту и не к месту.
Ну вот. А тут — толпа. Все разные. Все в куче. Все заняты своими делами, даже помолодевшая бабушка, которая вдруг перестала носиться с «больным ребёнком» как курица с яйцом. И у Миши потихоньку начало сдвигать крышу. Как в кино, знаете, про какой-нибудь конфликт на космической станции. В период непогоды, пока мы сидели взаперти, это стало проявляться сильнее. И в конечном счёте вылилось в безобразную сцену. Хорошо, что дело случилось между своими. С Галей он разругался. Опять не понял шутку, начал по-дурному качать права, орать, махать скрюченным пальцем. Киря заступился за Галю — и понеслась… И хорошо, опять же, что нарыв этот лопнул вдали от чужих глаз, у нас в вагончике. Мишка не слышал слов и впал в неконтролируемое состояние истерики, щедро раздавая эмоциональные фекалии. Я поняла, что сейчас Киря вырубит его, не дожидаясь нашего вмешательства, и скомандовала:
— Миша, спи!
Мы стояли над валяющимся на полу спящим телом: Галя, Киря, Вова и я.
Галя ревела, Киря сжимал спинку стула, Вова злился.
Кирюха откинул в сторону многострадальный стул:
— Тётя Оля, вы как хотите, а я его побью. Проснётся — получит!
— Да достал он уже! — Галя едва сдерживала крик. — Тупица! Так ему не говорите! Это он не понимает!
— Я бля**вообще не знаю, что делать, — Вова отвернулся, усилием воли разжал кулаки и медленно положил ладони на стол. — Если он вот так публично выступит — придётся же его изгнать… И как?..
Понятно, что речь шла не о том — как изгнать, а о том — что с этой всей хренью вообще делать. Видно было, что процесс пошёл. Мишка встал на привычные рельсы «больной особенной личности», и ничего хорошего из этого не выйдет.
Я молчала. В голове крутилась одна мысль: а детства у Мишки так и не было.
Мало по малу они перестали возмущаться и уставились на мою мрачную мину.
В конце концов муж сказал:
— Любимая, ты меня пугаешь…
Пугаю я…
— Я принимаю решение. Поскольку я — мать. Мать, как мы видим, всё ещё инвалида — во всяком случае, со стороны головы… — я изложила им практически всё, что тут выше написано. — А теперь — итог. Я хочу, чтобы у Миши было детство. Свободное от постоянных отвалов башки и болей от почти не прекращающихся судорог. С нормальными друзьями и детскими играми.
— Ты хочешь?.. — начал Вова.
— Хочу. И ты, как барон, должен одобрить.
Лица у них стали кислые. Ну, конечно! Просто по морде надавать легче.
— Мы же его сотрём… — Галя, давно переставшая реветь, была даже немного испугана.
— Предлагаешь сразу его в лес выгнать? Он же нам весь посёлок перессорит.
Она закусила губу и больше не возражала.
— И ещё, Вова! У него больше не будет отца… кроме тебя.
Мы ещё помолчали.
— Ладно! — барон (теперь уже именно барон) припечатал ладонью жалобно скрипнувший стол, — Какой возраст ты выбираешь?
— Полгода.
— Сколько? — удивлённо воскликнули все трое.
— Нормально. К году у него как раз начала проявляться болячка, испортилась речь и пошла деформация личности.
— Полгода? Реально? Любимая, физуха-то у него нормальная. Может, хотя бы года полтора-два?
