всю — весь стояк пробил, даже у нас пол заходил. Мы тогда с отцом к нему спустились. Он в расшибец. Дверь пришлось выбить. Лежал в хлам на матрасе.
— Стул был?
— Ты чего больной? — посмотрел на него Данил. — Я тебе говорю — алкаш. У него из мебели один этот долбаный центр музыкальный — еще совдеповский с такими метровыми колонками. В зале матрас на полу, и табурет на кухне — вот и вся мебель. Еще стол кухонный. Всё.
— И тумбочки не было? — пристально посмотрел на него Сингапур.
— И тумбочки не было, — вкрадчиво, как идиоту, повторил ему Данил.
— Вот и славно, — почему-то облегченно, произнес Сингапур.
— И чего? — выпив, не понял Данил.
— А того. Бога нет, — как глухонемому, на ухо, громко, сказал ему Сингапур. — Бога Нет, — повторил он, сделав ударение на оба слова. — Да, Сма? — хлопнул он по плечу Паневина.
— Наверна, сма, есть, — ответил тот невразумительно.
— Как это, наверна, — передразнил его Сингапур. — Он или есть или не есть.
— Не знаю, — пожал плечами Паневин.
— Знаешь, как переводится с английского, ай донт ноу? — весело подмигнул Данилу Сингапур.
— «Я не знаю», — ответил наивный Данил.
— Вот и никто не знает, — совсем весело подмигнул ему Сингапур.
— Придурок ты! — поняв, что попался, усмехнулся Данил.
— Ладно, — пошли отсюда, а то чёй-то малофато, — легонько постучал себе кулаком в грудь Сингапур. — Пора поиграть в догонялки. Ты как?
— Я пас, — отказался Данил, — домой пойду, надо курсовую по педагогике написать, в понедельник уже сдавать, так что…
— А я вот курсовую не буду сдавать! — даже пропел Сингапур. — Я вот, вместе со Сма, к Гале в гости пойду.
— Ну… это…
— Никаких «Ну это». Пошли, — обняв Паневина, Сингапур повел его из подъезда. Данил, усмехнувшись, зашагал следом.
Странно, что такой человек, как Андрей Паневин учился в институте, да еще и в педагогическом. Но если разобраться, ничего удивительного не было, тем более что учился он на художественно-графическом факультете. А, наверное, более бестолкового факультета и придумать нельзя. Чему там обучали, понять сложно. То ли живописи, то ли черчению, то ли педагогике, то ли прикладному искусству… Но учась на этом факультете, студент хоть в чем-то, но соображал. Если он не умел рисовать, он неплохо чертил, если не умел ни рисовать, ни чертить, учил начертательную геометрию или зубрил Сухомлинского, в конце концов, лобзиком по фанере выпиливал, или мог быть просто компанейским человеком. Сма не был компанейским человеком и не умел делать, буквально, ничего. За него хлопотала его мама, преподаватель педагогики. Женщина приезжая, и на редкость своенравная. Хотя и жила в Липецке уже лет десять, она никак не смогла не то, что полюбить его, она привыкнуть к нему не могла, и от того ненавидела лютой ненавистью. Впрочем, за последние десять-пятнадцать лет, в здешних краях поселилось немало приезжих. Приезжали с Сахалина, Воркуты, Норильска, Магадана… И что удивительно, не было еще ни одного, кто бы сказал о городе хоть что-нибудь положительное. Ругали на чем свет стоит. Но, все равно, приезжали и привозили родственников. Ругали, но жили, и обратно уезжать, видимо, не собирались. Главное недовольство всех приехавших сводилось к одному — к аборигенам. Люди здесь и хитрые, и корыстолюбивые, и бездушные, и хамы несусветные. Не было занятия, что бы Алла Константиновна Паневина не ввернула своего ядовитого слова об этом городе. Высокая, статная, в меру молодившаяся дама, она вела свой предмет, всегда стоя у доски, и, только был случай, вспоминала о Магадане, начиная всегда: «А вот у нас на Магадане…» — и дальше, во всех красках, доказывала, что там — на Магадане, люди и лучше, и честнее, и порядочнее, и прочее и прочее. Она даже пыталась исторически доказывать, что люди здесь такие исключительно по сложившемуся веками менталитету: жили в крепостном праве, и как раз крепостное право и превратило их в равнодушных ко всему обывателей, живущих с девизом «моя хата с краю». Вот у них на Магадане люди свободные, честные, порядочные, впрочем, и везде, где не было крепостного права, а жили люди независимые. — Всю ночь, — рассказывала она, — в подъезде девушка о помощи кричала, никто даже милицию не потрудился вызвать. Даже когда я милицию вызвала, вы думаете, кто-нибудь приехал?! Нет! А вот у нас бы на Магадане…
— Да что у вас на Магадане, — к общему удовольствию, воскликнул Сингапур. — Я вам сейчас расскажу, что у вас на Магадане, — не дав ей опомниться, продолжал он все яростнее. — Сопки у вас на Магадане, снег, и на сто верст три дома. И идет у вас пьяный на Магадане, по этим живописнейшим сопкам, а на встречу трезвый, и пройди трезвый и не помоги пьяному, то пьяный замерзнет к такой-то вашей намагаданской матери; и потому только трезвый мимо не пройдет, что знает, что сам завтра пьяный попрется по этим вашим замечательным сопкам. Вот от этого у вас на Магадане люди и добрее, в кавычках, что не помоги ты, завтра тебе не помогут, и сдохнешь среди этих сопок. А так, люди везде одинаковые, и у вас на Магадане еще похлеще наших, потому что свободные и независимые — потому что ворье и каторжники беглые, и оттого — самое настоящее жлобьё, которое помогает не от доброты душевной, а от примитивной корысти. И все эти сказки про суровых, но справедливых людей свободолюбивого севера оставьте для своего… сыночка, которого неизвестно какого лешего занесло в институт вместо ПТУ. И нечего наш город хаять. Иначе зачем, вообще, приехали в наш жуткий край, раз у вас на Магадане рай с цветами? А я вам отвечу, — совсем разошелся Сингапур. — В нашем жутком крае даже виноград растет, не то, что яблоки, которые на Магадане, только на картинках и увидишь. Куда не обернешься — кто с Норильска, кто с Колымы, кто с Нарьян-Мара — и не выговоришь даже — едут целыми аулами, целыми стойбищами. Поносите нас, на чем свет стоит, а ведь всё равно прётесь! — уже в откровенной злобе заключил он, не мигая, уставившись в оцепеневшую Аллу Константиновну.
— У меня сын болен, у него легкие, ему климат нужен! — опомнившись, в слезах вскричала Паневина, — а вы… вы хам. Негодяй! — закрыв ладонями лицо, она выбежала из аудитории. И все, даже с наслаждением, наблюдавшие, как Сингапур рубил эту на Магадане… только Паневина выбежала вон, сразу сникли, жалко стало эту Паневину. Когда она доставала своим на Магадане очень хотелось, что бы вот так ее — с плеча! А… получается… Словом,
