— Разум у нее мужской и воля казачья, о том не забывай, — предостерег Лесницкий.
— От тоски и она может безвременно помереть, когда гетмана не станет…
— А-а-а… — вроде бы догадался Лесницкий. — Гетманский ум у тебя, паи Выговский! — восторженно похвалил он генерального писаря. — Но только Москва весьма меня беспокоит. Как бы бояре пас не раскусили.
Лесницкий озабоченно поглядел на Выговского, но тот удивленно пожал плечами.
— Почто беспокоишься? Отец мой уже поехал навстречу Бутурлину. Много чего расскажет боярину про Хмельницкого, Богуна, Капусту, Пушкаря, Носача, Томилен-ка… Архимандрит Иосиф Тризна снова послал тайное письмо патриарху Никону про бесчинства гетмана и обиды, чинимые святой церкви. Все, ваша милость, пан полковник, к одному собирается.
Выговский рассмеялся, и Лесницкому показалось, что веснушки на лице генерального писаря растут, слились в сплошное багровое пятно.
— Гляди, — предупредил Лесницкий, — как бы нам сечевики да низовики не испортили свадьбы.
— Ничего, уж я позабочусь о них. Сниму их с Низу, чтобы татарам на руку было. От имени гетмана пошлю им универсал — идти на Каменец, а тогда янычары и орда окружат их.
— Атаман Гуляй-День — чистый Кривонос, — заметил Лесницкий.
— Да еще заклятый ворог нам, потому что сам выходец из черни.
— Ох, пан писарь, эта чернь еще даст нам себя знать!
— Не тужи без времени: татары подберут крикунов, поляки плетьми да палками поработают, усмирят голытьбу, Дай срок! — Глаза Выговского вспыхнули гневом, он заскрипел зубами.
— Держи свой полк наготове, — сказал генеральный писарь на прощание Лесницкому, — и постарайся не в долгом времени снова прибыть в Чигирин. Вскоре позову тебя. Жди!
12
Еще ранней весной, 1657 года низовому кошу назначен был, по приказу гетмана, постой на Низу, на острове Песковатом, вблизи Сечи.
Те из низового казачества, кому не терпелось скорее воротиться домой в надежде разыскать свою родню и мирно пожить некоторое время (понятно, хотелось бы подольше!), пока снова не затрубят тревогу военные трубы, были недовольны таким суровым повелением гетмана. Но что было делать? Не бежать же самим из казацкого войска… Слыхано ли было когда-нибудь такое средь вольного низового казачества? Если бы такой молодчик и родился, голыми руками сами задушили бы выродка. Что ни говори, а казацкое слово крепко. Обещали гетману край родной оборонять — значит, слова своего ломать никак нельзя. Да и кошевой атаман низовиков Иван Гуляй-День так и сказал на казачьем кругу своим воинам:
— Видать, еще нужны наши руки и головы гетману, коли так повелел. Будем ожидать его приказов тут.
Осели казачьи низовые сотни по берегу Днепра и, по давнему низовому обычаю, начали ладить себе землянки на берегу, мастерить чайки да челны, смолить их. Нашлись умелые кузнецы, добыли железа, выковали добрые рули для челнов — ну, чуть только май покроет зеленью степную целину, сразу садись в челны и ступай, коли есть охота, под самый город басурманский Трапезонд, а то и на Стамбул пускай правят опытные рулевые.
На всякий случай приказал Гуляй-День распахать большой кусок степи, засеять пшеницею. Сказал казачеству:
— Хлеб нам нужен свой, это первое дело для вольного казака — не чужое есть, а своими руками добытое.
Многие недовольно ворчали — это, мол, не казацкое дело, — но таким Гуляй-День поучительно говорил:
— Давно ли в сермяге ходил? Рано в паны лезешь, брат!
Пришлось и своеумцам покориться воле кошевого атамана.
Снова среди казаков пошли слухи — будут составлять реестр. Кто сказывал, что число реестровцев составит шестьдесят тысяч, как было поставлено в Переяславе, а кто твердил, что всего двадцать тысяч, как когда-то под Зборовом. Ходили низовики к Гуляй-Дню. Что мог ответить? Сказал одно:
— Пока сабли да мушкеты в руках, считайте, что вы в реестре.
Мудрый ответ! По нраву пришелся он казакам. Меж тем с дальних стоянок, из-под самого Перекопа, прибыли люди, которые там собирались возле острова Чертова Губа. Среди них был и Степан Чуйков. С Гуляй-Днем встретились как братья.
— Кабы не твоя помога, забили бы меня тогда из-за проклятого Цыклера на дыбе… — говорил благодарно Чуйков.
Он загорел, стал шире в плечах. Гуляй-День похваливал:
— Вон какой стал ты хватский казак!
— Сотню басурманов одною рукою положу навеки, — смеялся Чуйков.
…Однажды поутру, в копце мая, увидали дозорные на Днепре несколько десятков челнов. Сразу рассыпались в камышах. Кто бы это мог быть?.. А когда челны подплыли ближе, дозорные сразу узнали своих побратимов. Но как жалки и убоги были они! Одна кожа и кости. Не казаки, а живые мертвецы. Низовое войско поняло, кто едет на челнах, и пояснять не нужно было.
Возвращались из татарской неволи, из самой Кафы, взятые в полон казаки и посполитые.
Причалили челны. Выбрались на берег. От ветра шатались. Гуляй-День взглянул на двух ослабевших казаков и всплеснул руками от удивления. Стояли перед ним Нечипор Галайда и Семен Лазнев, взявшись за руки, поддерживали друг друга плечами.
Долги были муки пленников в татарской неволе, да короток рассказ. На треногах в котлах варились уха и саламата, казаки уселись вокруг костров, слушали страшные речи про полон, про муки и обиды. Мрачнели лица у низовиков. Нечипор Галайда вытащил из-за пазухи гайтан, отвязал тряпочку от нательного креста и высыпал себе на ладонь стертую в пыль горсточку земли, которую наскреб под Казикерменом.
Низовцы с уважением глядели на Галайду, внимательно слушали его.
— Вот эта горстка родной земли была для меня единой радостью и утехой. С пето легче сносил муки и обиды. Прикоснусь к ней рукой — и вижу перед собой просторы наших степей, белые стены хат, пыль над дорогами, мальвы у тына, слышу плеск днепровских волн, шелест яворов над водою…
Влажными глазами глядел Нечипор на серую горсть истертой в пыль земли. Отошел в сторону, кинул в степь. Ветер подхватил и развеял пылинки.
— Спасибо тебе, родная земля… — тихо проговорил Нечипор Галайда и почувствовал, как сердце его захлестывает теплая волпа.
Тогда следом за Галайдой многие казаки и посполитые, те, кто взял с собою в полон горстку родной земли, начали высыпать ее здесь, на днепровском берегу.
— Славно поступили, побратимы, — взволнованно молвил Гуляй-День, — не оставили родную землю в чужом краю. Отблагодарит она вас за это, земля наша родная.
Семен Лазнев молча уставился взглядом в синюю даль майского дня. Снова возникло в памяти недавнее былое. Видел перед собою горестное лицо Надийки, и сердце пролизывала едкая боль, которую — знал хорошо — никогда и ничем не утолить.
Нечипор, догадавшись, о чем задумался его побратим, только руку ему на плечо положил, но и у самого горько было на душе. Не дождалась воли Мария, терпит муку и обиду где-то в чужом краю, не лучше ли было и ей. как Надийке, найти себе вечный приют на дне морском?
Уже обо всем переговорено было меж давними побратимами. Знали уже о горе каждого и Гуляй-День, и Семен Лазнев, и Нечипор Галайда. Хотел было Федор Подопригора развлечь товарищей веселой песней, но не родила она улыбки на крепко сжатых, искривленных горем губах.
Жадно расспрашивали вызволенные невольники: что на Украине? Узнав, что комиссары польские попросили мира, что гетман мир подписал своею рукой и установлены новые рубежи, обрадовались казаки и посполитые.
— Лишь бы только спесивая шляхта на этом успокоилась, — заметил Печнпор Галайда.
— Шляхте верить — все равно что мачехе, — откликнулся Подопригора.
— Может, потому гетман и повелел нам домой не ходить, а ожидать его приказа здесь, на Низу?
— Где же все войско? — спросил Галайда, — Наш Уманский полк?
— Войско на южных рубежах стоит, чтобы из Каменца турки не лезли. Несколько полков на самом Сане стоят — шведских королевских солдат сдерживают. Часть еще на Белой Руси. Дело большое, есть что оружному человеку оберегать. А твой Уманский полк под Винницей…
Нечипор Галайда перебил Гуляй-Дня:
— А полковник Богун где?
— Богун там, где опасность. Тяжко стало на юге — послал его туда гетман, а после зашевелились ляхи за Збручем — туда пошел с полками. Где теперь, не знаю, — пояснил Гуляй-День.
Гуляй-День спросил Семена Лазнева:
— На Дон пойдешь?
— Нет, брат, мне теперь Днепр, как и Дои сродни: на этой земле жила моя Надежда.
— Наша надежда — воля, — заметил Подопригора.
Притихли у костра. Нарушив молчание, Хома Моргун запел.
Степ та воля —Козацькая доля:Немаэ степу та полi —Нема в козака долi
— Теперь все посполитые такой доли хотят, — тихо проговорил человек в драной сермяге.
