ждут ее на том свете. Отец, баба Светлоча, Звездана, Светлава – сестра, о которой она всю жизнь не знала. Ее наполняла радость, облегчение, любовь… но вместе с ними пришло тревожное чувство. Там, внизу, во тьме, она забыла что-то не менее важное. Еще более важное. Самое важное, что у нее есть.
«Сестры мои… – хотела сказать Мирава, но губы не шевелились, будто замерзли. – Мать сказала… у судениц мужей не бывает, – продолжала она, за неимением языка с огромным усилием выталкивая каждое слово из сердца, чтобы услышали те, кто может передать ее желание богам. – Я не хочу… быть суденицей. Мне не надо… того наследства. Пусть… Ольрад… останется».
«Ничего не бойся! – сказала ей Светлава – та, что походила на ее отражение в воде, но только красивее. – Ольраду смерть не грозит. Вы уедете отсюда, но жить будете долго и хорошо».
«И у тебя будут еще дети! – крикнул звонкий глос, и Мирава увидела перед собой двоих детей – мальчика и девочку, лет трех-четырех, – точно таких, каких она мечтала держать за руку и показывать им золотых и голубых лошадок на зеленом лугу под закатным солнцем. – Двое! Мы вернемся!»
«Но тогда ты больше не увидишь нас!» – сказала Звездана, и лицо ее потемнело.
Будто на звезду накатило ночное облачко.
Светлава протянула руку, желая коснуться Миравы… но та и сама видела, что это невозможно – между ними простерлось целое небо… И они исчезли.
Вокруг потемнело. Вдруг у нее появились ноги, но все тело стало тяжелым, как камень. Не в силах его удерживать, Мирава стала заваливаться вперед.
Былемир обхватил ее второй рукой за пояс и усадил на щит, так и лежавший на земле после того, как с него подняли Уневу.
* * *
Долго рвался ввысь могучий огонь – будто настал тот страшный день Затмения Богов, когда почернеет солнце и пламя поглотит небо. Между крадами пекло, как самым жарким летом. Зато это пламя уж точно увидели из Валгаллы. Но вот пригасли малые крады, потом большая. Огонь опал, и теперь лишь тучи искр взмывали над грудой пылающих головней, когда обрушивалось очередное прогоревшее бревно.
Тушу быка давно разрубили на части и унесли варить для поминального пира. Пива и меда в городе нашлось совсем немного – богам, павшим и живущим, всем по глотку. Вернемся домой, тогда устроим еще один пир, как следует…
«Ты сперва еще вернись», – вспомнилось, как говорили опытные хирдманы в то лето, когда они пробирались неведомыми путями от Хазарского моря к Варяжскому и мечтали о возвращении.
Но отсюда пора уходить. Они с Годо выполнили свой обет – разорили важное для хазар гнездо на Упе, об этом ударе хакан непременно узнает и сильно пожалеет, что позволил своим жадным псам нарушить уговор и напасть на русское войско. Воевать здесь дальше им ни к чему. «Ворон» Хольмгарда уже потерял в этом походе более полусотни человек, но взял добычу и полон, который не стыдно привести домой. Удача не любит, когда ее испытывают слишком долго, и охотнее помогает тому, кто осмотрителен и вовремя дает ей отдохнуть.
Начало темнеть. Остался один вечер – на окончание погребения, на пир, на сборы… и на то дело, без какого он отсюда не уйдет.
– Давайте этого черта, – отвернувшись от крады, Свен махнул отрокам.
И направился к городскому валу – туда, где высился над разбитым, как яйцо, Тархан-городцом старый дуб. Он стоял здесь, когда деды нынешних тархановцев пришли сто лет назад, и он будет стоять, когда очаги их остынут и память о них выветрится с берегов Упы. Этому дубу нельзя упасть – на нем держится нечто большее, чем Тарханов, чем любое из человеческих гнезд.
Обернувшись, Свен увидел позади себя сотни огней, плывущих над землей – это хирдманы шли за ним с факелами. Он вдруг ощутил себя каким-то Кощеем, повелителем мертвых, за которым следуют покорные, молчаливые, темные тени. С тех пор как он взглянул в заледеневшие глаза Годо, с тех пор как понимание потери пронзило сердце, он ощущал себя не столько на этом свете, столько на том. Все никак не мог расстаться с тем, за кем привык следовать – куда судьба поведет. Но сегодня это кончится. Годо ушел своим путем, его снаряженный по всем правилам корабль уплыл. Осталось только одно.
Возле дуба тоже был приготовлен костер, и Хольви, забежав вперед, поджег его. По валу к ним приближались еще два факела. Вот они вошли в свет огня, и стало видно, что это трое хирдманов ведут Хастена со связанными за спиной руками.
Отблески пламени падали на его изможденное лицо с ободранной щекой, глаза казались черными. Взгляд упал на дуб, на веревку с петлей, перекинутую через толстую ветку, и в лице что-то дрогнуло. Он был из тех, кто до последнего не верит в поражение.
К Свену подошел Логи, его оружничий. В руках он почтительно держал длинное копье с синим древком. Одиново копье, которое освящается для вождя перед началом похода. Свен и Годо вместе возложили на него руки, когда Олав окропил его кровью в святлище Хольмгарда. Теперь Свен владел им один. И к этому он тоже все не мог привыкнуть: что теперь ему одному поддерживать небосвод над головами всех, кто от него зависит, когда раньше они держали его вдвоем.
Хастена подвели и поставили возле дуба. Хирдманы отошли, Свен и Хастен остались вдвоем. Перед ними горел костер, позади молчаливо высился дуб. На лугу, где сгустился мрак, еще мерцали огни погребальных костров – будто Огненная река протекала совсем близко. А так оно и есть, вдруг понял Свен. Где поджигают краду погребальную, там скользит она, как малый ручеек, в Огненную реку Подземья, и та ненадолго проступает на поверхности земли.
Свен посмотрел на Хастена. Тот посмотрел на него. Страха на его лице не было – а лишь упрямый вызов и непримиримая вражда. Но Свен не чувствовал к нему никакой ненависти. За эти два дня он успел обдумать все случившееся – ни о чем другом ему думать почти не удавалось.
За время сарацинского похода Годо показал себя так, что его обет отомстить самому хакану и желание взять за себя конунгову дочь никому не показались самонадеянными. Это все было ему по плечу. Улав смолянский хотел принести пленника в жертву Одину – но почему-то передумал. И Один через рунные бляшки дал ответ: он не желает получить Хастена. Годо смутно не нравилось это решение. «Как бы разгребать
