все без исключения. Драгоценным даром юмора обладает Прасковья Николаевна, — это лицо стоит изучения. От мороженого пахло рыбой, и ужин был невкусен. Мы с Иваном Николаевичем за ужином рассказывали неблагопристойные анекдоты. Спал мертвым сном.
Среда, 14 дек<абря>.
Вчера работа шла изрядно, и надо так ее вести с неделю, в одном роде, чтобы запасти «Заметок туриста», освободившись, перейти к другим работам. А тут еще сидит на шее окончание Крабба. Впрочем, Краббом я доволен весьма, сверх того всем нравится. С разных, иногда неожиданных путей идут за него мне приветствия.
Прокатился по всему Невскому благодаря отличной, почти весенней погоде и, взявши у Тургенева забытую сигарочницу, остановился для обеда у Некрасова. Явился вчера приехавший Васинька Боткин, а за ним Гончаров, Беседовали, сообщали новости, любезничали, вслед за тем автор «Обыкн<овенной> истории» подвернул правую ножку и заснул на диване, выставивши на показ свою лысину. Пришли Языков, Панаев и Тургенев с обеда у Ковалевского, Тургенев в великом озлоблении на баши-бузука за его мотовство и нравственное безобразие. Побеседовали еще с час, и я должен был уехать к Ал<ександру> Петровичу. Там, после компании литераторов и тонко развитых людей, узрел я Покровского, Эмилию и сводню, обещавшую доставить мне свидание с Г. П. Оттуда к Григорию, там нашел Золотова, Сталя, Ивана С. Малевича с женой, Фохта и преображ<енского> офицера Васильчикова. Играли в лото, курили и ужинали тонко, как сказал бы Григорович.
Носятся сильные слухи о мирных переговорах и о новом пре<д>приятии сближений со стороны Австрии.
Четверг, 15 дек<абря>.
Обед у Некрасова. Были Тург<енев>, Толстой, Дудышкин, Иславин и Васинька. Говорено было о русских критиках, о каком-то Реймерсе, ухитрившемся растолстеть, сидя на 4 бастионе Севастополя. От 7 до 9 у Казанского моста, где я ждал увидеть мою Черкесенку, но, увы, ее не было. Иславин и Толстой показывали, как баши-бузуки беспутствуют в Адрианополе. Ольга и Русалочка. Галстух Иславина. Я приобрел расположение Ольги Федоровны.
Затем, что-то съев в кондитерской Пассажа, прошли к Ивану Сергеичу. Там были Айвазовский, Каменский, Маркевич, Фредро, Огарев, Долгорукий, Горбунов и Эдельсон, рыжий господин не очень привлекательного вида. Огарев читал свой «Зимний путь», поэму, всех восхитившую, кроме меня. Она на одну десятую долю вершка от истинной поэзии и сверх того пропитана какой-то опошленной иронией старых времен. Все-таки произведение недюжинное[949]. Ужинали и разъехались поздно.
Пятница, 16 дек<абря>.
Был вчера в маскараде, после вечера у Краевского. Маскарад был как большая часть моих маскарадов. Отыскал С<ашу> Ж<укову>, но она была со мной очень холодна, не знаю, что-то будет сегодни. Две дамы изливали передо мной свои чувствия и, кажется, были не прочь от благородной интриги, в одной подозреваю я m-me Л<яр>скую, другая же меня действительно заинтриговала, сама о том не ведая. Она подошла ко мне как к знакомому и думала, что я ее узнал сразу. А между тем, хоть убей, я и теперь ее не знаю[950]. Странно то, что она видала меня у брата, знает мои комнаты и мои похождения в demi-monde[951]. И невзирая на мою память, на чуткость моего уха к женскому голосу, — и теперь я не знаю, кто она. Под маской она мила, но, увы! у Григория так мало бывает хорошеньких женщин, и все они наперечет! Вообще, я сам не знаю, зачем езжу я в маскарад. Из всех встречаемых мною женщин (я разумею порядочных) ни одна не возбуждает меня нимало. А возня с незнакомыми хороша только 18-летнему мальчику.
Воскрес<енье>, 18 дек<абря>.
Наконец наш литературный круг так сблизился, что мы все почти не проводим дня, не повидавшись. В пятницу обедали в Шахматном клубе, там были — Иславин, Долгорукий, Дудышкин, я, Андреас и т. д. Оттуда к Ч., где Черкешенка, или, как ее называют, — Черкесенка, меня постыдно обманула. По ее милости теперь для меня женщин не существует. Дайте мне ее — и никого более! Вечер заключили у Некрасова. А propos[952] — Иславин оказывается милейшим господином, — история с его галстухом есть нечто дивное. Панаев ухитрился дать обед в пятницу, отбил многих членов от клуба и тем лишил их превосходнейшего обеда. Надо дивиться, как кормит клуб за 1 р. 50 к. сер.!
В субботу же обед у Тургенева. Были Краевский, Боткин, я, Толстой и Иславин, после обеда пришла Над<ежда> Ник<олаевна>. Я вздумал испытать ее и улегся на диване, не обращая на нее особенного внимания. И что же, это случайное обстоятельство, совершившееся без всякой аффектации, ее сконфузило. Через полчаса она уже сидела возле меня и кокетничала, не обращая внимания на тающего Иславина. Боткина мы ей представили, как дона Алонза де Гусман, танцора испанских танцев. Вообще Надя мила, но ее для меня не существует! Кончил вечер у Надежды Михайловны, Ольга Александровна была умна и мила, и хороша в своем сереньком шелковом платье. C'est une belle chose que le parfum d'une honnete et douce demoiselle![953]
Мизерия и decadence[954] Панаева. Слухи об Анненкове. Толки о мире.
Понед<ельник>, 19 дек<абря>.
Я знаю, что Фанни Черрито стара, знаю, что она нехороша вблизи, знаю, что на мой черный бинокль нельзя вполне положиться, — но, совсем тем, давно не видел я женщины, которая бы меня пленила более Фанни Черрито. Давали «Армиду»[955] и я, просидев весь день дома, отправился в балет в каком-то редко со мной случающемся, болезненно-озлобленном состоянии. Балет был глуп, более глуп, чем все балеты сего мира. Но как хороша была Черрито Армидою! Все, начиная от ее прически до ножек, действительно маленьких, как у дитяти, — меня пленяло, но более всего ее рот и выражение лица — ласковое, веселое, приличное и вместе с тем страстное. При ней все наши танцовщицы, кроме маленькой Муравьевой, казались палками, глупыми девками, ходячими циркулями. Et puis cet air si caressant, si ingenu, si gentil dans son ingenuite[956]. Я знаю, что благодаря третьему ряду и трубке, я любуюсь не на г-жу Черрито, а скорее на произведение собственной своей фантазии, но надо же вызвать эту фантазию, а того не делал никто из танцовщиц до сей поры, даже К. Гризи.
Видел разных людей подземного царства, или; как говорится, «являющихся лишь по бурным ночам», — Кирилина Андрея и Григорьева (triple)[957]. Была и она, то есть Черкесенка, балет ей, конечно, показался любезнее оперы. Григорьев зовет меня сегодни обедать, но это пока
