в руках Олимпийца и зависит от Черкесенки, которая милее, чем когда-либо!
Вторник, 20 дек<абря>.
Обедал с Черкесенкой вдвоем у Луи, был весьма счастлив и безумен. Это особенный тип и настоящий характер. Вечная веселость, страстность, беззаботность, ласковость, жизнь минутою, безалаберность, — все это делает ее несравненно выше и во всяком случае занимательнее тысячи женщин с претензиями и вечным князем Голицыным. Ввечеру Толстой читал начало «Севастополя в августе»[958]. Этот милейший товарищ, кажется, остается в Петербурге, чему мы все весьма рады.
Среда, 21 декабря.
Вчера после обеда, данного Васинькой у Некрасова, прочел Тургеневу первые сцены моего перевода «Лира»[959]. Дни за два я читал их Некрасову, который приветствовал их с восхищением, но надо было знать мнение человека, хорошо знакомого с Шакеспиром. Вообще, я до крайности ценю вкус Тургенева, невзирая на его способность к увлечению и страсть к <...> Но и он произнес отзыв в высшей степени одобрительный. Итак, перевод «Лира» будет продолжаться с усердием. От чтения сделалась у меня головная боль, сперва слабая, а потом, при конце вечера у Григория, почти невыносимая. Это факт любопытный.
Утром ездил в коляске по дурной дороге в крепость получать пенсию матушке. Видел немало свиных и кувшинных рыл, но вообще чиновники были услужливы и даже любезны.
Четверг, 22 дек<абря>.
Всю среду провел в некотором трепете, опасаясь, чтобы после ужасов понедельника что-нибудь не отозвалось, но до сих пор all right[960]. Вечером колебался между оперой и поездкой к Софье Ивановне. Решился на последнее и рад. После четырех лет увидал М. И., ныне итальянскую синьору, с ребенком. Вечер прошел почти незаметно. Она похорошела и очень поумнела, понагляделась. Та же ласковость и то же добродушие. Буду видеться с ней и ее сестрою почаще.
Суббота, 24 дек<абря>.
Скромность приказывает набросить завесу на события в пятницу, разумея тут вечер после обеда в Шахм<атном> клубе, обеда, совершившегося блистательно. Участвовали в вечерних похождениях: Долгорукий, В. Петров, Потехин, Горбунов, а из новых лиц Булгаков, Мацнев, Гауф, Маркевич и Свечин, кирасирский офицерик, представлявший из себя тип, ныне изчезающий, — дрянного и заносчивого кавалериста, с какими-то непонятными претензиями. Говорят, что он в трезвом виде совсем не таков, надеюсь, что не увижу его более ни в трезвом, ни в нетрезвом состоянии. Впрочем, было довольно весело.
Приехал Анненков. Мы с ним встретились и облобызались на лестнице у Некрасова.
Читал «Лира» Боткину, Полонскому и Михайлову, которые у меня сошлись утром в пятницу. Они остались довольны.
25 дек<абря>. Рождество.
Кто из людей не любит подарков? Но такого подарка, который я получил вчера, не всякому получить придется. В контору «Петер<бургских> ведомостей» принесена для передачи мне от неизвестного серебряная кружка с надписью: «Да здравствует Петерб<ургский> Турист Ив. Ал. Ч<е>р<нокнижни>ков! 1824/XII 55 г.». На моей памяти не было примера подобным изъявлениям сочувствия в литературе! Тут можно смело сказать — не дорог подарок, а дорога любовь! Чернокнижников, мною созданный и мной вынесенный на свет, наперекор укорам холодности, критике и советам, — идет все вперед и вперед! Упорство хорошая вещь, и все-таки я сам себе лучший судья. Вообще, эта кружка веселит меня уже два дня сряду — от души желаю всего лучшего неизвестному читателю.
Вчера avant soiree[961] у Тургенева, где познакомился с отличным и знаменитым старикашкой Лажечниковым. Были еще Ермил, Анненков и Сол<л>огуб, на сей вечер ведший себя пристойно. До 12 1/2 у Надежды Михайловны. Много вестей об изюминке и о прочем. О мире все говорят сильно. Боже мои, если бы так! Несмотря на мою воздержанность, напьюсь как свинья в день заключения мира! В самом деле, золотой век ждет нас по окончании войны. Отдых, согласие, покровительство просвещению, кроткий и милосердный государь, пора сознания и обращения к честности в свете, а для меня собственно — путешествия, Италия и что еще!! Отчего же и не быть золотому веку? — Еду на елку к Марье Львовне.
Среда, 28 дек<абря>.
Елка была хороша, и дети веселились на славу, — особенно утешал их баран, бегающий по комнате помощью хитрозданного механизма. Мне же было не очень весело, ибо на вечере имелось мало гостей, да и то незанимательных. В понедельник виделся с Сашей у П. И., потом глядел пожар в доме Энгельгарта и обедал у Тургенева с Ковалевским, Анненковым, Толстым и пр. Анненков был забавен, а Толстой и Тургенев спорили чуть не до слез[962]. Домой вернулся рано, в страшном утомлении от утренних беспутств. Во вторник не обедал у Некрасова, не потому чтобы нельзя было, но оттого, что желал выспаться перед маскарадом. На вечере у Некрасова видел братьев Жемчужниковых и слышал еще частичку «Севастополя в августе». Наш милейший баши-бузук Толстой есть талант первоклассный[963]. В маскараде ходил с одной только женщиной, почти не разлучаясь. Незнакомка сия крайне умна и элегантна, и занимательна, но сама сознается, что ей за 30 лет. Это не по моей части. Спрашивается, для чего же я ходил с ней? А еще бы нужнее спросить, для чего я был в маскараде, не имея во всем Петербурге одной женщины, с которой хотел бы встретиться наедине?
31 дек<абря>, суббота.
В четверг, как водится, был у Краевского с многолюдной компанией и играл в бильярд с непомерным искусством. Вечер же среды провел странным образом. Обедал у брата и отсыпался после маскарада, потом же задал себе увеселение дурного тона, то есть поехал в Пассаж слушать цыган. Во всей зале, говоря буквально, не имелось <ни> одной души знакомой. И вдруг после первой половины концерта я встретил одну особу, давно мною утраченную. Тут произошло чернокнижие, а после поехал я к Некрасову, где нашел Боткина, Толстого и Тургенева. Было очень весело — нечто похожее на наши вечерние беседы в Спасском. Читали стихи Тютчева, рассказывали любовные истории. Бодиско в Риме. Живописец Галле.
В пятницу в Шахматном клубе. Из наших были Тургенев, Андреас, Михайлов и Маслов, приехавший из деревни. Перед обедом видел Анненкова в безобразно-забавном виде. На вечере был у Малевича, где играли в лото, где не было ничего замечательного и где я говорил с директором Лихониным о воспитании юношества.
Старый наш Платон умер. В последние два года он не жил уже и находился в безнадежном состоянии. Это был старый и верный слуга покойного отца, иногда запивавший, но оказывавшийся драгоценным в деревне, вдали от искушений.
<1856 г.>
