– Порядок – главное, – неодобрительно проворчал ле Вавасур. – Начинать надо, пока они еще в колыбели.
– Избавьте меня от своих советов! – рассвирепел Фульк. – Разве я указываю вам, как управлять хозяйством?
Его тесть осуждающе покачал головой.
– Чем раньше мы окажемся в дороге, тем лучше, – недовольно буркнул он, давая понять, что атмосфера Уиттингтона дурно влияет на всякого нормального мужчину.
Фульк улучил минуту, чтобы раздеться до штанов и ополоснуться. Он пожевал корень лакрицы, дабы освежить дыхание, а щетину решил оставить. Стоял декабрь, и ехать с бородой будет значительно теплее, чем с голым подбородком. А если вдруг заведутся вши, всегда можно побриться. Сыновья крутились около отца, помогали закатывать хауберк в промасленную кожу, чтобы не промок, и завистливо смотрели, как он пристегивает меч.
Когда Фульк вышел во двор и сел в седло, Мод подошла к стремени и по традиции поднесла ему щит:
– Будьте осторожны, милорд!
Ветер откинул с ее лица покрывало, и на холодном декабрьском солнце глаза жены стали светлыми и прозрачными, как зеленое стекло. У Фулька все внутри сжалось от любви и нежности. Ему захотелось немедленно соскочить с седла и сжать Мод в объятиях, но, сдерживаемый присутствием презрительно усмехавшегося тестя и последними остатками гордости, он не двинулся с места.
– И ты тоже себя береги, – тихо проговорил он. – Обещаю, все обернется к лучшему.
Она вздернула подбородок:
– Надеюсь, ты выполнишь свое обещание!
Не в состоянии больше сдерживаться, Фульк снял латную рукавицу и наклонился в седле, чтобы дотронуться до щеки Мод.
Хависа почтительно поднесла щит деду, и тот принял его со своим обычным высокомерием.
– Поехали, – сказал он, трогая лошадь пятками. – Не стоит мешкать. – И сурово посмотрел на Фулька.
Тот неохотно отвел руку от лица Мод. Жена смотрела на него, не сводя глаз, и, когда он убрал пальцы, поднесла к щеке руку, словно бы ловя след его прикосновения.
Фульк пришпорил коня и вслед за ле Вавасуром выехал из ворот Уиттингтона, томимый неясным чувством, что его помимо воли тащат в аббатство Эдмондсбери.
Глава 38
Замок Уиттингтон, Шропшир, март 1215 года
Кларисса сидела за рамой для вышивания и прилежно клала стежки по краю цветочного узора на льняной скатерти. Девушка работала спокойно, движения ее были точны, но текучи, как вода. Воткнуть иголку в лен, продеть насквозь, протянуть нитку – и так много раз подряд, повторяя одни и те же простые действия, чтобы создать в конце концов замысловатый и прекрасный образ. Порой Кларисса представляла себя богиней языческих времен, которая сплетает судьбы смертных из волшебных шелковых нитей. И невольно испытывала какой-то зловещий трепет, когда брала свои маленькие ножницы и отхватывала нить. Король Иоанн уже несколько раз умирал таким образом в глубинах ее воображения.
Фульк и Мод снова ссорились. Хотя стены были толстыми, голоса все равно проникали наружу. У Клариссы просто в голове не укладывалось, как два человека могут сильно любить друг друга и при этом ссориться так, что стропила трясутся. Последнее время их размолвки происходили всегда одинаково. Мод называла Фулька глупцом за то, что связался с мятежниками; он обзывал ее мегерой. Она отвечала с возрастающим раздражением, он тоже не оставался в долгу – и так до тех пор, пока Клариссе не начинало казаться, что их перебранку, должно быть, слышно на другом конце деревни. И тут, кипя от ярости, они валились на кровать и любили друг друга до изнеможения. После этого на пару дней воцарялся мир, когда оба ходили как в дурмане, со слипающимися глазами, а потом все начиналось снова, пока в конце концов Фульк не уезжал к своим баронам, оставляя Мод возмущенно топать ногами и дымиться от негодования. Каждый раз все шло по кругу, и сейчас они были где-то в середине очередного конфликта. Фульк жил дома уже четыре дня.
Кларисса отрезала кончик нити и, поджав губы, начала выкладывать кроваво-красным шелком чей-то новый жизненный путь. Узор был не слишком сложный: зеленые завитки вокруг маленьких цветов, напоминающих крошечные алые первоцветы. Стоял промозглый мартовский день. На улице ветер гнал облака, время от времени начинал накрапывать дождь. Кларисса сидела у окна, чтобы поймать хотя бы такой свет, и поэтому левый бок у нее замерз, зато правый согревало тепло от жаровни.
Дверь распахнулась и тут же тяжело захлопнулась, впустив Фулька. Он стремительно вошел в комнату и, что-то вполголоса бормоча, угрюмо сел за игорный столик, заняв второй оконный проем, и уронил голову на раскрытые ладони.
«Значит, они еще не укладывали друг друга в постель, – подумала Кларисса. – Вон как распалился».
– Не желаете ли вина, милорд? – Отложив рукоделие, девушка подошла к кувшину, стоявшему на дубовом буфете.
Фульк поднял глаза и слегка удивился, словно только сейчас заметив ее присутствие.
– И не надоело тебе всякий раз твердить одно и то же? – зло спросил он. – Можно подумать, что смысл твоей жизни – подносить другим кубки!
Насмешка больно задела Клариссу, но она сдержалась:
– Я хотела как лучше, милорд. Надеялась поддержать вас.
– Сомневаюсь, что в ближайшие несколько часов найду утешение на дне кубка.
Твердой рукой Кларисса налила себе чуть-чуть вина, вновь села за вышивание и взяла иглу, надеясь за монотонным занятием восстановить душевное равновесие. Она вошла в дом Фицуоринов восьмилетним ребенком, а сейчас стала взрослой девушкой и по всем обычаям должна уже была выйти замуж и качать в колыбельке первенца. Но обычаи не принимали во внимание голос сердца. Кларисса горячо любила эту семью, и одна лишь мысль о том, чтобы покинуть ставший родным дом, вызывала в ее сердце боль. Формально Фицуорины не являлись ее родственниками, разве что косвенно, через покойного Теобальда Уолтера, но ближе них у девушки не было никого на свете.
Фульк вздохнул, встал с табурета и снова зашагал по комнате. У буфета он остановился и сам налил себе вина, потом подошел посмотреть на вышивку.
– Очень искусная работа, – заметил он, словно извиняясь за свое поведение.
От комплимента Кларисса вспыхнула:
– Спасибо, милорд.
– Глядя на тебя, кажется, что это очень просто.
– Класть стежки – дело нетрудное.
– Но сложить красивый узор – нелегко. – Фульк стоял сзади, и Кларисса не могла видеть выражения лица говорившего, но она почувствовала ироничную нотку в его голосе. – Прямо как в жизни, – сказал он. – Ах, Кларисса, я вышил такой узор, что теперь и сам не знаю, нравится он мне или нет, но в нем есть свои прелести, и я не хочу распарывать его, чтобы лен вновь стал просто белым, как раньше.
