Щелкнул выключатель, и ночник слабо осветил комнату. Человек нагнулся, повернул голову девушки и вытер ей лицо полотенцем.
– Демид… – Лека слабо улыбнулась. – Жаль, что ты умер… Я ведь так люблю тебя… Теперь ты будешь мне сниться, да?
– Лека, малыш… Зачем ты так напилась? Я жив.
– В-врешь. Ты умер. Ты разбился насмерть. Я с-сама видела. У тебя руки оторвались. Вот здесь. И здесь. Демка, знаешь, мне как жалко тебя! – Лека заплакала. – Ты умер! От тебя пахнет, как от трупа! Ой, как мне плохо…
– От тебя, между прочим, тоже пахнет не лучшим образом. – Демид нежно поднял девушку и положил ее на кровать. – Пойду, посмотрю твой апартамент. Ого, слушай, здесь ванна – будь здоров! Как бассейн. Я пошел мыться! Хочешь со мной?
– Я с покойниками не моюсь. – Лека, качаясь, встала у открытой двери ванной, наблюдая, как Демид запихивает свою одежду в корзину для грязного белья. – Демид, ты что, не шутишь? Ты вправду живой?!
– Конечно! Табунщик же объяснял тебе, дурочке маленькой, что меня нельзя убить, пока не узнаешь моего Имени. Но я не знаю его сам. Я безымянный, и потому бессмертный!
– Живой! – Лека с визгом бросилась на Демида и они шлепнулись в ванну, вытеснив из нее всю воду на пол по закону Архимеда. – Живой!!! Живой!!! Демка, милый! Живой! Ну ты и вонючка! С трупа, что ли, одежду снял?
– Я с живых одежду не снимаю, – пояснил Демид. – Я же не грабитель! Я чту Высшие Моральные Принципы!
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ДОБРО И ЗЛО СПЛЕЛИСЬ ВОЕДИНО
ГЛАВА 1.
Лека сидела на земле, обхватив руками колени. Вечерний сентябрьский ветерок нахально забрался за шиворот, и она плотнее запахнула полы телогрейки, сберегая остатки летнего тепла. Небо на горизонте раскрасилось неровными полосами. Солнце скрылось за багровым занавесом и медленно ползло в реку. Большое яблоко сорвалось с ветки, стукнулось о землю и подкатилось к ногам Леки. Она взяла зеленый плод и уже приоткрыла рот, собираясь вонзить зубы в его хрусткое тело… Рот ее наполнился слюной.
Лека сглотнула и запустила яблоком в забор.
– Антоновка, антоновка… Надоело! Кислятина. Слушай, Дем, а почему ты виноград не сажаешь? Или дыни? Их же можно вырастить здесь, только уметь нужно. Ты же у нас мичуринец!
Демид не ответил. Он стоял у верстака, старательно выглаживая доску длинным рубанком. Девушка взяла стружку, расправила ее кольца и вдохнула терпкий аромат. Стружка у Демы получалась замечательная – длинная, тонкая и белая, как бумага, она выходила из рубанка и ложилась Демиду под ноги светлым серпантином.
– Дем… – Лека подошла к Демиду и положила руку ему на плечо. – Странный ты человек, Дем. Денег у тебя до черта. А ты сидишь здесь, возишься по полчаса с каждой дощечкой. Так ведь и жизни не хватит строить эту веранду! Купи готовой рейки, или как там она называется. Плотников найми. Они тебе за два дня все сварганят.
– Вот именно, что сварганят! – Демид обернулся, вытер пот со лба и улыбнулся. Улыбка у него была неровная – левый угол рта поднимался вверх, а правый смущенно полз вниз, прячась в горькой складке. То же было и с бровями – левая бровь смешливо приподнималась домиком, а правая, пересеченная грубым побелевшим рубцом, оставалась неподвижной. Вид у Демида получался смущенный, беззащитный и Леке каждый раз хотелось прикоснуться рукой к лицу его, разгладить и стереть все следы разрушений, нанесенные уродующей секирой жизни.
Демид поднял рейку и нацелился вдоль нее прищуренным глазом, проверяя прямизну. Потом положил на верстак и провел по гладкой древесине пальцами.
– Пойдеть. Так Спиридоныч говаривает: "Пойдеть!", и этим все сказано. А еще он говорит: "Делай, как лучше, а как хуже – само получится". Ведь эти твои плотники – они что? Они только называют себя: "Мы, мол, плотняка! Мы все могем! Не обидим, хозяин, только магары выставляй!" Вот и пои их водкой, пока руки трястись не перестанут. Это уже не работа, Лека, это безобразие! Я должен каждую доску пощупать своими руками, выходить, приладить на место. Может быть, плотник я хреновский, неквалифицированный самоучка. Но, по крайней мере, я знаю – то, что я сделал, будет стоять сто лет и не развалится, не сгниет, не рухнет мне на голову. Потому что в каждую дощечку я вложил свою душу. Небольшую такую частицу души. Она смешалась с душою этого дерева, и дерево сие оценит мое старание и доброе к нему отношение. Оно отблагодарит меня, насколько это возможно.
– Вот как? – Лека засмеялась. – Но ведь это просто мертвая деревяшка, Дем! Может быть, у живых деревьев и есть души. Но то, что ты держишь в своих руках, давно умерло.
– Нет. – Лицо Демида странно озарилось. – Некая аура, отголосок божественного света, есть у любого предмета на свете – будь он в нашем понимании живым или нет. У камешка тоже она есть. Есть у облака, которое плывет над нашей головой, перестраивает свою форму и подает непонятные для человеческого разумения знаки. И уж конечно, есть у этой доски. Какое это дерево, Лека? Ты знаешь?
– Ну… – Лека задумалась, вспоминая, из какого дерева могут быть сделаны доски. – Может быть, береза? Какая разница, в конце концов?
– Каждая порода дерева имеет свой характер, милая моя. И из березы ты никогда не сделаешь рейку для обшивки. Береза – дерево светлое, спокойное, в печи она дает много жара, отдает нам тепло, что накопила в своей жизни. Но для поделок она годится плохо. Когда береза высыхает, то становится неподатливой и крепкой, как кость. Она коробится и изгибается, она так скручивает свои волокна, что ломаются даже топоры, а толстенные гвозди гнутся, как проволока. Она словно мстит за свою смерть. Или возьмем, к примеру, ель. При жизни – это мрачное, меланхоличное дерево, которое старается схватить тебя за ногу, или засадить сучком в глаз, когда ты продираешься сквозь ельник. Но только из ели получаются скрипки – самые лучшие скрипки, которые поют и заставляют нас плакать вместе с ними. Франтоватый красавец клен, оказывается, обладает твердым, несгибаемым характером. И древесина у него такая же – ценная древесина, между прочим. Столярные инструменты из нее делают. Можно, конечно, отнестись к этому чисто с утилитарной точки зрения. Мол, у данной породы дерева такая-то длина волокон, такая-то степень твердости и так далее. Только мне так неинтересно, Лека. Дерево нельзя загнать в строго научные рамки. Доверься ему, почувствуй каждый его сучок, и оно отблагодарит тебя.
– Здорово! – Лека любила, когда Демид начинал философствовать. Знал он, конечно, очень много, но не знание определяло его подход к окружающим его предметам и живым созданиям, а своеобразное, необычное мироощущение. – А про эту доску что скажешь?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
