Роберт Льюис Стивенсон.
Остров сокровищ, глава ХХIII
«Мнение, что Остров Сокровищ расположен среди Магаваленских островов, — не выдерживает критики, хотя несомненным является и то, что пиратские легенды Острова Свободы изрядно повлияли на Стивенсона, это признается подавляющим большинством исследователей английской литературы».
Эндрю Ллойд.
Под флагом Катрионы. Глазго, 1913
«Говорят, попугай Моргана жил еще при дворе Вильгельма Рыболова. Игефельд Магаваленский сокрушался, что «треклятая птаха невыносима в своей склочности и при каждом припадке злости начинает костерить всех вокруг черными словами».
‹…›
Нынче почти забытый Томас Ясинский (подававший огромные надежды в юности) в ранний период своего творчества опубликовал графический роман, продолжавший «Остров сокровищ» с момента, когда Джон Сильвер сбегает с «Испаньолы», пришвартованной в порту Кетополиса. Дальнейшие его приключения связаны с обретенной в подземельях Кетополиса механической ногой и походом за Патройю, где Джон Сильвер и преследующий его Джим Хокинс исследуют мегалитические сооружения древних лет».
Фрэнк Хаммара.
Курьезы и странности Города китов. Кетополис, 1927
«Среди потоков миграции из Польши в Кетополис возможно выделить, так сказать, «политический» и «экономический». Первый напрямую связан с разделами Польши и польскими восстаниями в Российской империи в XIX веке. В этой волне Кетополис получил несколько сотен политических эмигрантов — слишком крикливых, чтобы их не замечать, но и слишком выпадающих из контекста привычных социальных отношений, чтобы нормально врасти в новую социальную среду.
Вторая волна — «экономическая» — состояла, прежде всего, из малоимущего населения Померании и Галиции, активно мигрировавшего в то время на территорию САСШ, а часто — и далее, к Кетополису. Именно особенности врастания традиционного сельского населения в совершенно новую для него среду и механизмы изменения систем ценностей станут объектом нашего внимания в рамках данного исследования».
Тройч, Занецкий.
Польский крестьянин в Польше и Кетополисе. Париж, 1929
«Сиамская резня потрясла англичан: представитель Короны при дворе сиамского короля отослал ко двору лорда генерал-губернатора реляцию настолько паническую, что волнения среди английских подданных охватили даже Мадрас. «Кровь лилась канавами улиц, порой захлестывая головы несчастных, которых сталкивали туда пьяные от вседозволенности солдаты Великой Бирмы. Холм отрубленных голов на центральной площади столицы достиг купола стоявшего здесь храма. Вой и стенания были столь велики, что многие во дворце оглохли еще ранее, нежели безжалостные убийцы вспороли им животы и отрезали головы и конечности». Число эмигрировавших с территории Сиама жителей было поразительно велико, и Кето стал одним из главных конечных пунктов этого человекопотока. Сегодня часть сиамского населения, по самым скромным подсчетам, составляет в Кетополисе до трети, а в окрестных селениях — до трех пятых от числа жителей. Отличающиеся скромностью и трудолюбием сиамцы, однако, принесли с собой и грехи жадности, организованной преступности и наркомании. Сомские бобы, получившие среди аристократии и богемы города наибольшую известность, настолько же порождены Великой Бирмой, насколько персики — Крестовыми походами».
Уилфред Снайф-Кауч-младший.
Тень над Азией: попытка ретроспективного анализа. Лондон, 1901
ТЕНИ ЦЕЛЛУЛОИДА: ИСТОРИЯ АКТРИСЫ
— Аделида, любовь моя, — незнакомец прикоснулся к ее ладони, и она содрогнулась от ужаса и восторга. — Пойдем со мной, Аделида.
На лакированном журнальном столике остался белый налет. Перл провела по нему пальцем, машинально лизнула, скривилась от горечи. Стены дрогнули и стали неуловимо четче — будто оператор наконец нашел нужный фокус. Сквозь суетливую утреннюю невнятицу проступили кушетка на гнутых ножках, модерновая ширма, расписанная пурпурными маками, медный цветок граммофона. Вокруг разбросаны пестрые конверты: вчера Перл ставила одну пластинку за другой, не дослушав, со скрежетом сдергивала иглу, тянула кого-то за рукав — «А вот это… послушайте, ну слушайте же!» В голове зазвучал густой низкий голос, вступила виолончель — арию Левиафана крутили вчера раз десять под споры о приезжем басе.
Одна пластинка разбита — Перл прищурилась, разбирая надпись на наклейке. Горько усмехнулась: «Немного любви для Долли Джонс», печальная негритянская песня со странным, изломанным ритмом, прощальный подарок В. Вспомнилось, что сама разбила пластинку в припадке тоскливой ярости. Перерыв в съемках приводил в исступление. К морским сценам готовились несколько дней, и страсть, разгоревшаяся под светом софитов, требовала выхода. Но сегодня — наконец-то! — ей стоять на палубе, облитой солнечным светом. Сегодня из-под воды поднимется тень, чтобы взглянуть на Аделиду и навсегда поселить в ее сердце ужас и любовь. Сегодня она впервые увидит Левиафана…
Перл провела щеткой по коротким волосам, посмотрела напоследок в зеркало. Оправила пелерину, полюбовалась рыжеватым мехом, сливающимся с каштановыми кудрями. Горячечный румянец на бледных скулах, слишком блестящие глаза, обведенные темным, еле заметная ниточка шрама над ключицей. Аделида влюбленная, Аделида испуганная. Аделида, глядящая во тьму. Гюнтер прав: будет скандал; будет сенсация. Отснято лишь несколько эпизодов, но уже ясно, что фильма выйдет великолепная.
Лифт, громыхнув, остановился в вестибюле. Прячась за узорчатой решеткой двери, Перл посмотрела на скучающего у лестницы консьержа, военного моряка в отставке, к старости заразившегося идеями социализма. Богему он почитал главным классовым врагом и не уставал напоминать об этом жильцам. Перл заранее знала: сейчас консьерж загородит проход и хмуро скажет: «Уж вам-то, госпожа Уизли, стыдно должно быть. Должны понимать, что такое труд простого человека… дружки ваши опять…» В голосе появятся нотки справедливого гнева, и Перл, пряча глаза, сунет в деревянную ладонь несколько монет. Отставной моряк сделает оскорбленное лицо, ловким движением уберет деньги в карман и, наконец, отодвинется от двери.
Ничего, скоро все изменится. Перл представила почтительное лицо консьержа, склоняющегося перед гениальной актрисой. А она гениальна, что бы там ни говорили… Ее Аделида — настоящая, живая. И пусть Гюнтер причитает, опасаясь скандала: он всего лишь антрепренер, ему не понять. Как он ее отговаривал! Сколько вещал про амплуа… Перл сжала кулаки, вспомнив ухмылку режиссера на первых пробах, — она исчезла, когда Перл начала играть — наконец-то по-настоящему, в полную силу — свою Аделиду. Они еще узнают. Перл представила, как Гюнтер на коленях просит прощения. И В. с этой его дурацкой пластинкой… Он поймет, от кого отказался, но будет поздно. Уже поздно: у нее появилась настоящая роль, и плевать на всех.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
