— Пусть так, — Аль не спорил. В сущности, в этот миг ему было все равно, сочтет ли его Лот сумасшедшим, или нет. Главным было другое: — В тот миг, когда я оскорбил тебя…
— Да сколько можно! — не выдержав, воскликнул юноша. — Перестань бичевать себя! Я же сказал, что все понял и простил!
Но как бы громко он ни говорил, собеседник его не слышал, продолжая:
— Когда я вдруг со всей очевидностью понял: еще один шаг, и наши пути разойдутся навсегда, мне показалось, что меня поразила та болезнь… Я чувствовал себя, как чумной. Жар, боль во всем теле, неспособность дышать, безумие…
— Вот-вот, — пробурчал, хмуро поглядывая на него, Лот, — оно не прошло до сих пор.
— Если ты не пойдешь со мной, я заболею чумой в том городе и умру.
— Что ж, лишний повод для меня идти.
— Ты что, не понимаешь?! Ведь тогда вместо меня умрешь ты!
— Человек не может умереть чужой смерти. Как и избежать своей собственной. Так что…
— Ты должен остаться. Здесь. Пока это еще возможно.
— Вот уж нет!
— Но почему?!
— Ты не понимаешь? Да потому что тогда моя жизнь потеряет всякий смысл. А какой прок от такой жизни?
Аль смотрел на друга во все глаза, не понимая, неужели тот серьезно? Как это возможно? Как?
А Лот лишь улыбнулся — лукаво и, все же, очень грустно, — и хлопнул царевича по плечу:
— И вообще, оставь эти мысли. Город, стоящий перед нами, если чем и болен, то жестокостью и злобой, но никак не чумой. И, раз так… Почему бы нам не войти в него? Особенно теперь, когда ты не выглядишь больше человеком, ненавидящим все вокруг?
— Теперь я ненавижу лишь себя, — опустив голову на грудь, чуть слышно пробормотал царевич. Впрочем, Лот все равно его услышал и осуждающе качнул головой:
— Это зря. Ты ничем не лучше остальных, хотя, тебе, как и всем, этого очень бы хотелось, но, в то же время, и не хуже. И вот еще что: когда люди видят чужого человека, которого мучает чувство вины, они ведь не жалеть его бросаются, а начинают думать: "может, он действительно сотворил нечто такое, что требует наказания". А, знаешь, мне бы не хотелось, попавшись с тобой за компанию, умереть прежде собственной смерти. Так что…
— Я понял, — Аль выдавил из себя некое подобие улыбки. — Все понял: нужно попытаться разобраться. Кто знает, может, окажется, что эти люди не так уж и виноваты, — через силу проговорил он, хотя и каждая клеточка его тела противилась таким словам.
— А ты совершенно не виноват в смерти Рика и Лиина. И, уж тем более, в моей смерти. Хотя бы потому, — он ухмыльнулся, — что я до сих пор жив, — и, подмигнув другу, Лот зашагал по дороге туда, где на горизонте возвышался, устремляясь в небеса, город.
Царевич, вздохнув, двинулся следом. Он был абсолютно уверен в своей правоте и, по-хорошему, ему следовало быть настойчивее в стремлении объяснить все другу. Но что-то мешало ему, останавливало, убеждало отказаться от попыток. Ему не хотелось думать, что это стремление избежать собственной смерти, однако он слишком хорошо понимал, что своя рубашка ближе к телу. Кому захочется умирать, тем более, когда сами боги пытаются тебя спасти?
До города они добрались на удивление быстро. Солнце еще только-только поднялось над вершинами деревьев, а странники уже подходили к высоким зубчатым стенам, окружавшим его.
— Не чета Альмире, — оглядев мощную надвратную башню, одобрительно кивнул Лот. — Возможно, будь у нас такая же, кочевники ушли б, несолоно хлебавши.
— Чушь это все, — поморщившись, небрежно махнул рукой царевич. — Когда на тебя движется бесчисленное войско, его способны остановить разве что горы.
— Кочевникам с их ножами и стрелами не разрушить таких стен.
— Достаточно уничтожить защитников, чтобы они сами пали.
— Как?!
— Перебить всех. Уморить голодом. Вряд ли этот город знает, что такое длительная осада.
— А ты откуда все это знаешь?
— Я читал легенды.
— Ты хочешь сказать, что в древние времена были войны, ужаснее и беспощаднее наших?
— Конечно. Или ты думаешь, наши предки от хорошей жизни объединились под властью единого царя?
У врат стояла вереница повозок. Должно быть, купцы. Их одежды всех цветов радуги были чисты и аккуратны. Аль украдкой покосился на свои штаны и рубаху. Непонятного цвета, все в пятнах и прорехах, они скорее походили на обноски нищего, чем платье странника.
— Не переживай, — перехватив его взгляд, шепнул на ухо Лот. — Порой лучше притвориться бродягой.
И царевич, вспомнив о том, что случилось с его братом, не мог с этим не согласиться.
Пристроившись в конец длинной очереди, вытянувшейся вдоль дороги, он с любопытством посматривал вокруг.
Кого здесь только ни было. И серые личности, шнырявшие возле повозок купцов, что-то высматривая и вынюхивая. "Воры", — решил юноша. Хотя, с тем же успехом это могли быть и помощники городских торговцев, посланные своими хозяевами, чтобы разузнать все возможное о товарах и цене, а, если удастся, и скупить за полцены. И не отличавшиеся от разбойников ни своей одеждой, ни внешним видом — такие же хмурые бородачи с настороженными звериными глазами — воины-наемники. И бродячие скоморохи, и бывшие — разорившиеся торговцы, ремесленники, крестьяне — потерявшие на родине все, что имели и теперь вынужденные искать счастье на чужбине. Были и совсем опустившиеся личности — державшиеся друг друга как стая бродячих собак — вонючие грязные нищие, в которых не осталось почти ничего человеческого.
Городские ворота, обычно открывавшиеся на заре, по неизвестной собравшимся по их внешнюю сторону причине были наглухо закрыты. Странно. И досадно. Кому понравится, проделав долгий путь, оказаться перед забитой дверью?
Кое-кто в толпе — особо нетерпеливые или пришедшие намного раньше других — уже начали роптать. Причем негромкое возмущение прямо на глазах перерастало в нечто большее. Руки наемников легли на рукояти мечей. Нищие, никогда не славившиеся покладистым нравом, похватав свои посохи, принялись бить ими в кованные железом створки.
— Эй вы там, заснули, что ли?
— Видать, никак в себя прийти не могут после вчерашнего, — презрительно хмыкнув, шепнул царевич на ухо другу.
— Аль, — вымученно глянул на него бродяга, — но не всем же они городом мучили твоего брата!
Тот помрачнел. Брови сошлись на переносице и взгляд смотревших из-под них с хмурым прищуром глаз стал угрожающим. Усмешка в мгновение ока исчезла с его губ и, побелев от ярости, они процедили:
— Тот, кто допускает зло, сам его творит!…Впрочем, — заставив себя успокоиться, спустя некоторое время добавил он, — я говорил о змее.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
