жизни.
— Убирайся, — прошипел доктор Бойл. — И больше никогда не приходи, ясно? Проваливай.
IV
С тех пор, как Бойл выгнал Дэвида из кабинета, прошло два месяца. Устроившись в глубоком кресле своей студии и закинув ноги на столик, Дэвид набрал телефонный номер.
— Приемная доктора Бойла, — раздался в трубке голос медсестры. В ее интонациях отчетливо слышалось: кто бы и по какому вопросу ни звонил, он отрывал от дела крайне занятого человека.
— Я хотел бы поговорить с доктором, — сказал Дэвид. — Это важно.
— Мистер Гарнден, верно?
— Да, вы правы.
— Доктор не может вас принять. Кажется, в прошлый раз он уже объяснил почему.
— Это очень важно, — резко ответил Дэвид. — Если вы немедленно не соедините меня с доктором Бойлом, крепко пожалеете.
Повисла пауза; тишину в трубке нарушало лишь тяжелое дыхание. Наконец раздался щелчок.
— Доктор Бойл, это снова мистер Гарнден. Я помню, вы велели с ним не соединять, но он говорит, это крайне важно.
Последнее слово сочилось сарказмом.
Бойл вздохнул.
— Ладно, давайте его.
— Я уже здесь, Бойл. Со мной все хорошо, но я болен, иначе не отнял бы ни секунды вашего драгоценного времени. Не могли бы вы приехать?
— А на прием ты сам прийти не можешь? У меня десять пациентов за дверью, а прямо сейчас я накладываю гипс на сломанную руку.
— Простите, не могу. У меня температура тридцать девять. За руль мне лучше не садиться.
Дэвид перечислил врачу внушительный список симптомов.
— Похоже на ротавирусную инфекцию, сейчас как раз эпидемия. До четырех продержишься?
— Хорошо. Ровно в четыре, да?
— В четыре, — натянуто повторил тот и откашлялся. — А ты еще работаешь над своим… экспериментом?
— Нет, все. Я выбросил его из головы. Простите. Я прислушался к вашим советам. Вы были правы. Спасибо.
— Отличные новости. — Голос Бойла заметно потеплел. — Извини, что я повел себя так грубо. Мне стоило бы проявить больше деликатности. Слушай, если тебе нужна помощь психолога, у меня есть один знакомый в Трое, он мог бы…
— Нет-нет, я уже здоров. Теперь мне нужны лишь старые добрые таблетки от горла, боли в животе и жара.
— Хорошо. Потерпи до четырех. А пока выпей аспирина. Если вдруг станет хуже, звони, я приеду.
— Буду ждать, — ответил Дэвид. — Заходите сразу в дом. Я лежу в студии.
Он взял со столика шприц и покрутил его в руках, ловя голубоватые отблески пламени из камина.
— Буду ждать, — повторил он и повесил трубку. Еще никогда в жизни Дэвиду не было так хорошо.
К верхней части шприца была прикреплена сжатая пружина в металлическом корпусе, прижимающая поршень. Дэвид наполнил шприц водой. От цилиндра тянулись два провода, их он подсоединил к батарее и выключателю. Щелкнул рубильником — и с удовлетворением увидел, как электрический разряд расправил пружину, вдавливая поршень, и из иглы выстрелила тонкая струя воды. Отлично!
С детским чувством таинственности он вообразил, как эта сцена предстала бы перед глазами стороннего наблюдателя. Стоял зимний полдень: сумрачный, как осенний вечер, и без снега, который скрасил бы унылый сельский пейзаж. Казалось, будто природа тоже предвкушает жуткое деяние, готовящееся в доме. Из туч высоко над землей сыпался дождь, застывая каплями на подоконнике.
Посылка из магазина прибыла час назад. Дэвид вытащил из пакета специальный шприц и замок с часовым механизмом. В своих черных бархатных чехлах они казались ему драгоценностями. Оставалось лишь подсоединить их к батарее. Все остальное он подготовил еще несколько недель назад: ремни, прибитые к полу, решетки на окнах и французских дверях, аппарат для искусственного дыхания… Ждал только инструменты, которые не мог сделать сам.
Пока Бойл ему не нужен. С первой частью он справится самостоятельно. А вот затем понадобится помощь врача. Тот не сможет отказать, когда эксперимент будет запущен.
Дэвид положил шприц, батарею и выключатель на пол рядом с ремнями, вбитыми в голые доски. Так, теперь замок на стальной пластине. Дэвид прикрутил его толстыми болтами в заранее просверленные отверстия на внутренней двери студии. Затем собрал идущие из него провода и также прикрепил их к батарее и выключателю.
Он снова щелкнул рычажком. Пружина в шприце расправилась, и одновременно с этим затикал часовой механизм. Прошла минута, потом вторая, третья — ничего не происходило. И вдруг часы деловито затрещали, и язычок сдвинулся, отпирая дверь.
Дэвид завел часы заново и наполнил шприц масляной бесцветной жидкостью, после чего снова взял телефонную трубку.
— Вестерн Юнион.
— Пожалуйста, сообщите точное время, — попросил Дэвид.
— Двенадцать двадцать девять, сэр, и пятнадцать секунд.
— Спасибо.
Оставалось три с половиной часа. Три с половиной часа безо всякого занятия. Кроме эксперимента, Дэвида больше ничего не интересовало. Ничего не хотелось делать. Дэвид чувствовал себя путешественником в воскресном пригородном поезде, который курит одну горькую сигарету за другой, не видя ни единого знакомого лица вокруг. Лениво он проверил решетки на окнах — они и замок на двери удержат хоть полк, если понадобится, чтобы помощь не пришла раньше нужного.
Прошло всего десять минут. Дэвид снова сел в кресло, ссутулившись в глубоких подушках так, чтобы подлокотники скрыли все вокруг. Взгляд невольно упал на груду барахла в углу студии. Он не собирался ее разглядывать, но вдруг с удивлением узнал в этой куче свои холсты, мольберт, краски… Странно даже подумать, что всего несколько месяцев назад он был художником, и в этой самой студии со шприцами и ремнями рождались красочные натюрморты, нежные портреты и сентиментальные пейзажи.
На секунду комната показалась отвратительной, захотелось выломать решетки, прикрыть ремни ковровой дорожкой, позвонить Бойлу, чтобы тот не приезжал, и позвать друзей на шумную вечеринку.
А потом это чувство прошло. Взгляд вновь стал собранным. Время, давний противник, опять попыталось его сломить — всего за несколько часов до победы. Если он будет думать о предстоящем эксперименте, нервы к нужному часу совсем сдадут.
Поэтому Дэвид заставил себя действовать. Повинуясь почти забытым рефлексам, прикрепил к мольберту чистый холст и стал смешивать краски на палитре. Движения были неуклюжими, выбор цветов — странным. Он не видел на белом холсте нужного образа. Набрал на мастихин черную краску и провел через все полотно блестящую полосу.
Критики когда-то подмечали дотошность его мазков, тонкость каждой детали. Даже на больших полотнах он писал тонкими кистями не шире обручального кольца. А теперь густо размазывал краску
