Нельзя сказать, что Пиппо не знал технической стороны любви, он обучался ей с другими мальчишками, с козами, в одиночестве и даже неоднократно, прибавив себе годы, с девицами из публичного дома в Порто-Альбанезе. И нередко он получал от этого удовольствие, когда побольше, когда поменьше, чаще всего поменьше, потому что девицы всегда ужасно торопились; один только раз, когда у него хватило денег заплатить за получасовой визит, девушка обучила его многому: и как надо вести себя с партнершей, и как получать от этого побольше наслаждения. Но он еще никак не соотносил радости, получаемые от публичных девушек, со своей любовью к Мариетте. Ему нравилось быть с ней вместе, она была поверенной всех его тайн и замыслов, часто вдохновительницей его игр и разбойничьих подвигов, и было установлено, что она станет его женой и таким образом их дружба-сообщничество будет длиться вечно. Но мысль о том, что она станет его женой, как-то не вязалась с мыслью о Мариетте — партнерше по любовным утехам; он знал, что так оно рано или поздно случится, но как-то не задерживался на этой мысли, больше того — вообще избегал об этом думать.
Главарю гуальони, находящемуся в состоянии непрекращающейся войны со всем взрослым населением Порто-Манакоре, волей-неволей приходилось внимательно наблюдать за частной жизнью манакорцев. Богачи делают своим женам детей, но для удовольствия посещают публичные дома в Фодже или заводят себе на стороне любовницу, искусную в любовных делах, такую, какой, скажем, будет Джузеппина для комиссара полиции или для кого-нибудь другого. Одни только бедняки занимаются любовью с собственной женой, потому что им не из чего платить другим. Хотя он, понятно, сам не смог бы точно сформулировать свою мысль, но то, что до сих пор он никогда даже в мыслях не связывал с Мариеттой, своей теперешней сообщницей и будущей женой, техническую сторону любви, было для него как бы своего рода роскошью.
А Мариетта, красивая, вполне сформировавшаяся еще четыре года назад девушка, с дерзко поднимающими платье кончиками грудей, привыкла, что ей вечно приходится отбиваться от беглых прикосновений, от лапанья мужчин, буквально шалевших при мысли о ее девственности. Случалось даже, она ловила на себе тяжелый взгляд дона Чезаре, ничуть не игривый, ничуть не горячий, просто обволакивающий ее взгляд; ее не возмущала мысль о том, что ей придется, если он того потребует, отдать ему свою невинность, коль скоро таков неписаный закон Юга, который она чуть ли не с детства приучилась считать «вполне естественным»; если она и думала об этом только думала она об этом редко, — то не как о страшном насилии над ее волей, а, скорее, как об одной из тех бесчисленных мелких докук, от каких не всегда удается отвертеться — тут уж ничего не попишешь, — а после сразу же займешься чем-нибудь другим.
Но вот нынче вечером, очутившись в сарайчике на апельсиновых и лимонных плантациях, когда впереди была вся долгая ночь, которую им предстояло провести бок о бок на груде холщовых мешков, когда еще не улетучилось хмельное чувство сообщничества двух победителей в битве с Маттео Бриганте, — вот тогда-то они и начали целоваться.
А как только начали целоваться, все было начисто забыто — и закон Юга, и традиции Юга, и все то, что оба они раньше думали с той или иной степенью приближенности о любви и любовных играх, — все было сразу забыто. Религия для обоих была лишь суеверием, одним из суеверий среди множества других; им и в голову не пришло, что они совершали грех; моральные устои, не имеющие под собой теоретической базы, рушатся единым махом. Они просто были похожи на пастухов, пасущих своих козочек на холмах, соседствующих с процветающим городом Урия.
Им хотелось лишь одного — слить свои уста в едином дыхании, касаться любых частей тела другого, прижиматься друг к другу, чувствовать совсем рядом своего партнера, воспламенять один другого, утишить избытком жара свое горение. Мариетта потеряла невинность, даже не заметив того, как это случается часто с молодыми девушками, привычными к тяжелому физическому труду.
И не почувствовали они угрызений совести, ибо чувство это было им совсем уж неизвестно.
От сумерек до утренней зари они сжимали друг друга в объятиях, разжимали объятия, снова сжимали, испытывая при этом все более острое наслаждение. Они не обменялись ни единым словом, слышно было только невнятное бормотание, вскрики и вздохи любви. Когда один уставал, другой пытался вновь его воодушевить, на что уходило не больше минуты. Так они и заснули с первыми проблесками зари на груде холщовых мешков, переплетя ноги, держась за руки, и сердца их бились в унисон.
Донна Лукреция и Франческе Бриганте расстались на маленьком песчаном пляжике неподалеку от трабукко; Франческо сначала поднялся вверх по откосу скалы, потом стал спускаться через сосновую рощу, дошел до кустарника, где он припрятал «веспу» дона Руджеро; а она шагала по дорожке, вьющейся по гребню холма, высокая, прямая, в скромном своем платье с закрытым воротом и длинными рукавами, шла она не торопясь, обычным спокойным шагом, не прячась от пылающего льва-солнца, которое еще не начинало клониться к островам.
Она не бросила ни одного взгляда на бухту Манакоре, зажатую между высокой горой, увенчанной лесом Теней и грядой туч, которые нагнал либеччо, но удерживал над открытым морем сирокко; она не любила здешних мест, хотя десять лет назад, когда ее привез сюда молодой супруг, судья Алессандро, любила их, но теперь она и не ненавидела их, как ненавидела совсем еще недавно: решение уехать принято, материальные дела, думалось ей, улаживаются, и потому она чувствовала себя, как, скажем, жительница Турина, которая проводит здесь летние каникулы и скоро уедет, так как знает, что ее любимый нуждается в ней.
Так, думая только о будущем, она добралась до портика летней колонии. В колонии Лукреция тут же нашла директора, который решил, что посетительница ждала его в палаточном городке, где беседовала с воспитательницами и с детьми, и он предложил отвезти ее домой на машине, на что она сразу же согласилась. Хитрость ее, впрочем чисто ребяческая, удалась как нельзя лучше, и в этом она увидела доброе предзнаменование.
Своему мужу, судье Алессандро, она сказала: «Я завтракала с воспитательницами» — и тут же заперлась у себя в спальне. Лежа на постели, уставившись в потолок широко раскрытыми глазами, она без конца думала о том, как бы получше устроить жизнь Франческо в Турине, чтобы он был счастлив.
В пять часов, когда арестанты начали петь и когда песня прорвалась сквозь «намордники» тюрьмы, пробилась через все четыре этажа в полузакрытые ставни ее спальни, Лукреция села писать Франческо письмо. Она дала ему адрес одного друга их семьи и ее друга тоже, о котором вспомнила только сегодня, — бывшего служащего префектуры в Фодже, занимающего теперь видный пост в Турине и могущего поэтому быть полезным Франческо, и вложила в письмо рекомендательную записку. В письме она советовала Франческо, воспользовавшись этой поездкой, снять комнату, а если удастся — небольшую меблированную квартирку, где они и поселятся в октябре. Напоминала ему, что для первого визита к своему будущему директору необходимо надеть белую сорочку и темный галстук. Об их любви она почти ничего не написала, это казалось ей само собой разумеющимся. Письмо она заключила словами: «Благодарю за проявленную доброту» — и подумала при этом о тех пакостях, которых он мог бы потребовать от нее в пещере и в чем она не считала себя вправе ему отказать. В конверт она вложила, как и было условлено, тридцать тысяч лир для его путешествия в Турин. Потом отправилась на розыски Джузеппины, чтобы вручить ей письмо для передачи Франческо.
Прямо из «Спортивного бара» Маттео Бриганте отправился к своему другу аптекарю — врачевать раны. Аптекарь ни о чем не спросил. Промыв рану, он наложил прямоугольную повязку через всю щеку, а у крыльев носа и на скулах приклеил ее лейкопластырем.
— Возможно, ты еще не слыхал, — начал аптекарь, — о последних успехах хирургии… пересадка тканей, электролечение… Все это вопрос денег… Я бы сам свез тебя в Неаполь, а оттуда ты возвратишься свеженький, как девушка.
— Когда? — спросил Бриганте.
— Нужно подождать, пока не образуется шрам.
Бриганте горько упрекнул себя за то, что сразу после того, как получил рану, не подумал о тех чудесах, что творят ныне хирурги-косметологи. Когда он добирался до Порто-Манакоре, когда его позорная рана, нанесенная Мариеттой, еще кровоточила, он горевал как малое дитя; он дошел до того, что чуть было не вернулся молить эту девку о молчании. Он даже удивился себе — так легко потерять голову, вот уж это не в его стиле.
Он быстро зашагал домой, испытывая двойное чувство облегчения: и от замечания официанта в «Спортивном баре», что, мол, «кровь за кровь», и от обещания аптекаря; оставалась лишь одна нерешенная проблема — подмена бумажника.
